— Нечестивец! — воскликнул пилигрим. — Вы хотите лишить этого несчастного помощи религии?
— Поторопитесь, — нетерпеливо ответил лорд Фиц-Олвин, — я устал от всех этих проволочек.
— Солдаты, отойдите немного, — сказал старик, — молитвы умирающего не должны быть услышаны нечестивыми ушами.
По знаку барона солдаты отошли на несколько шагов от осужденного.
У подножия виселицы остались только Уильям и пилигрим.
Палач почтительно слушал распоряжения барона.
Склонившись перед Уильямом, пилигрим сказал:
— Не шевелитесь, Уилл, я Робин Гуд: я перережу веревку, которой вы связаны, мы вместе бросимся в гущу солдат, и они от неожиданности потеряют голову.
— Будьте благословенны, милый Робин Гуд, будьте благословенны, — прошептал бедный Уильям, задыхаясь от счастья.
— Уильям, наклонитесь и сделайте вид, что говорите со мной; прекрасно! Ну вот, веревки перерезаны; а теперь вытащите из-под моей рясы меч. Нашли?
— Да, — прошептал Уильям.
— Отлично! Становимся спина к спине и покажем лорду Фиц-Олвину, что вы не для того появились на этот спет, чтобы вас повесили.
И в одно мгновение Робин Гуд скинул рясу и предстал перед изумленными собравшимися в знакомом платье лесника.
— Милорд, — воскликнул он звонким голосом, — Уильям Гэмвелл — один из веселых лесных братьев. Вы у меня его похитили, я пришел забрать его обратно, и взамен я пришлю вам труп негодяя, которому вы поручили подло убить рыцаря Аллана Клера.
— Пятьсот золотых тому, кто схватит этого разбойника! — прокричал барон. — Пятьсот золотых храбрецу, который задержит его!
Сверкающим взором Робин Гуд оглядел толпу, застывшую в ужасе:
— Я никому не советую рисковать жизнью, сейчас здесь будут мои товарищи.
С этими словами Робин затрубил в рог, и в ту же минуту из лесу вышел отряд лесных братьев; в руках они держали луки с натянутыми тетивами.
— К оружию! — закричал барон. — К оружию! Верные норманны, уничтожьте этих разбойников!
Но в солдат полетели тучи стрел. Обезумев от страха, барон вскочил на лошадь и, что-то громко выкрикивая, понесся к замку. Испуганные жители Ноттингема бросились за своим сеньором, а солдаты, поддавшись всеобщей панике, понеслись за бароном.
— Лес и Робин Гуд! — кричали веселые лесные братья, со смехом преследуя врагов.
Горожане, лесники и солдаты вперемешку пронеслись по городу, причем первые онемели от ужаса, вторые смеялись, а третьи были в бешенстве. Барон первым влетел во двор замка, а все остальные за ним. Снаружи остались только лесные братья, громкими веселыми возгласами провожавшие своих малодушных противников.
Когда Робин Гуд и его люди возвращались в лес, горожане, ни один из которых не был ранен и нисколько не пострадал в этой необычайной стычке, единодушно признали, что молодой предводитель разбойников смел и в несчастье верен другу.
К этому дружному хвалебному хору присоединились и нежные девичьи голоса, а одна из девушек даже заявила, что лесники кажутся ей такими приветливыми и доброжелательными, что отныне она не побоится идти лесом совсем одна.
Убедившись, что Робин Гуд не намеревается осаждать замок, разбитый физически лорд Фиц-Олвин, в голове которого теснились невыполнимые планы — один фантастичнее другого, удалился в свои покои.
Там барон стал размышлять об удивительной смелости Робин Гуда: среди белого дня, не имея другого оружия, кроме меча, обнаженного им только для того, чтобы перерезать веревки осужденного, с замечательным присутствием духа он сумел держать на почтительном расстоянии большой отряд солдат. Ему вспомнилось постыдное бегство солдат, и, забыв, что он первый подал тому пример, барон проклял их трусость.
— Какой непристойный страх! — восклицал он. — Какой нелепый испуг! Что подумают горожане? Им позволительно было бежать, ведь им нечем было защищаться, но солдаты, дисциплинированные, вооруженные до зубов! Это неслыханное происшествие навсегда испортило мою репутацию человека доблестного и храброго.
От этих размышлений, весьма тягостных для его самолюбия, барон перешел к совершенно другим. Он настолько преувеличивал позор поражения, что в конце концов всю вину за него взвалил на солдат; в его воображении он не возглавил паническое бегство, а прикрыл отступление и только благодаря собственному мужеству проложил себе дорогу сквозь ряды окруживших его разбойников. И как только он окончательно подменил действительность своими измышлениями, его ярость достигла крайнего предела, он выскочил из комнаты во двор, где солдаты стояли группками и с огорчением говорили о своем позорном бегстве, обвиняя в нем своего господина. Барон влетел в толпу как бомба, приказал всем встать вокруг него и произнес длинную речь об их подлой трусости. После этого он привел солдатам несколько вымышленных примеров беспочвенной паники, прибавив, что память человеческая не упомнит трусости, сравнимой с той, какую они ставят себе в упрек. Барон говорил так горячо и возмущенно, так умело напустил на себя вид непоколебимого и недооцененного мужества, что солдаты, поддавшись чувству уважения к своему господину, в конце концов поверили в свою полную и неоспоримую виновность. Ярость барона показалась им благородным гневом. Они опустили головы и признали себя робкими людьми, боящимися собственной тени. Когда барон наконец кончил свою напыщенную речь, один из солдат предложил преследовать разбойников до их тайного убежища. Все остальные радостными криками приветствовали это предложение; солдат, высказавший столь воинственную идею, стал умолять храброго краснобая возглавить отряд. Но тот вовсе не был расположен поддаваться на эти неуместные просьбы и ответил, что он благодарен за оказанное ему доверие, но в настоящую минуту ему куда более приятно оставаться дома.
— Мои храбрецы, — добавил барон, — осторожность требует, чтобы мы дождались более благоприятного случая для захвата Робин Гуда. Я полагаю, что мы должны воздержаться, по крайней мере, в эту минуту, от любых необдуманных действий. Сейчас — осторожности, а в час битвы — смелости — вот все, что я от вас требую.
Сказав это, барон, опасаясь настойчивости своих солдат, оставил их строить планы победы. Успокоившись относительно своей репутации храброго вояки, барон забыл о Робин Гуде и стал думать о своих личных интересах и о претендентах на руку своей дочери. Само собой разумеется, что лорд Фиц-Олвин полагался на испытанную не раз ловкость Черного Питера; по его мнению, Аллан Клер уже не существовал на свете. Правда, Робин Гуд сообщил ему о смерти его кровавого порученца, но барону и дела не было до того, что Питер заплатил жизнью за услугу, оказанную им своему господину и повелителю. Раз он избавился от Аллана Клера, то между леди Кристабель и сэром Тристрамом больше не стояло никаких преград, а этот последний был настолько близок к могиле, что новобрачная должна была, так сказать, со дня на день сменить свадебные одежды на темное вдовье покрывало. Молодая и необыкновенно красивая, совершенно свободная, сказочно богатая леди Кристабель тогда нашла бы себе партию, достойную ее красоты и богатства. И барон спрашивал себя, кто это будет. Горя неуемным честолюбием, он мысленно искал такого супруга для дочери, который соответствовал бы его высоким притязаниям. Старому гордецу уже мерещилось великолепие королевского двора и он стал подумывать о сыновьях Генриха II. В то время, когда непрестанная борьба враждующих партий раздирала Английское королевство, постоянная нехватка денег превратила их в огромную силу, и возвышение леди Кристабель до ранга члена королевской семьи не было невозможным. И эта пленительная надежда в мозгу лорда Фиц-Олвина приняла очертания замысла, уже близкого к осуществлению. Барон уже видел себя дедом короля Англии и думал о том, на принцессах каких королевских дворов было бы выгодно женить своих внуков и правнуков, как вдруг он вспомнил слова Робина, и весь его воздушный замок рухнул. А вдруг Аллан Клер еще жив?!