В феврале 1984 года умер Юрий Владимирович Андропов, и снова началась череда кадровых перемещений. На этот раз генерал-лейтенант Головин был вынужден подать в отставку. Теперь он сидел дома и занимался в основном тем, что контролировал жизнь дочери и ее семьи, и Любе становилось с каждым днем все труднее скрывать от отца правду и о Родиславе, и о Николаше. Но если Родислав понимал трудности жены и, более того, считал эти трудности их общими проблемами, которые и решать надо сообща, то с сыном договориться было невозможно. Убедившись в течение первого года обучения, что вполне можно учиться, не прилагая бог весть каких усилий, на втором курсе он, что называется, пошел вразнос, постепенно перестал посещать лекции, на которых контроль за посещаемостью стал менее жестким, на семинары ходил через раз и надеялся, что недели усиленной подготовки перед сессией вполне достаточно, чтобы кое-как проскочить зачеты и экзамены. Однако после зимней сессии у него остался «хвост» по диамату. Люба расстроилась, Родислав сердился и ругался, Николай же воспринял «неуд» вполне спокойно и обещал пересдать экзамен до начала второго семестра. Домой он являлся поздно, иногда не являлся вовсе, но справедливости ради надо сказать, что о намерении остаться ночевать «у друзей» он все-таки предупреждал, не вынуждая родителей звонить и искать его в больницах и моргах. Люба периодически просила:
– Коля, будь дома вечером, дед позвонит, ты с ним поговоришь, потом можешь идти куда угодно.
– Мать, ты что, не понимаешь, что это смешно? – спрашивал сын. – Как ты себе это представляешь? Я скажу своей девушке: ты пока погуляй на улице, я схожу домой, дождусь звонка дедушки, а потом выйду к тебе. Здорово, да?
– Но хотя бы позвони ему сам, поговори со стариком и скажи, что ты идешь в театр, или на концерт, или на день рождения, – уговаривала Люба. – Он звонит около одиннадцати и всегда спрашивает, все ли дома. Я говорю, что все, и каждый раз боюсь, что он попросит позвать тебя к телефону. А он просит. И мне приходится врать, что ты или уже спишь, или пошел принимать душ, или вышел на пять минут на улицу отдать товарищу конспект. Коля, я устала от бесконечного вранья.
– Ну, так скажи деду правду! Я не младенец, мне скоро девятнадцать исполнится, я вполне могу себе позволить прийти домой за полночь. Что в этом такого? У меня друзья, у меня девушки…
– У тебя карты, – с упреком говорила Люба. – И водка. И сомнительные друзья. Ладно, ты нас с отцом не жалеешь, но пожалей хотя бы деда, у него давление высокое, ему нельзя волноваться. И потом, пока ты учишься в институте, ты валяешь дурака, а что будет дальше? Ты получишь диплом, выйдешь на работу, и что ты будешь делать, не обладая даже минимумом знаний? Ты не сможешь жить только картами, этот фокус у тебя проходит, пока ты не работаешь, а потом что? Тебя посадят? Или как ты себе представляешь свое будущее?
– Будущее, мамуля, туманно и непредсказуемо, – отшучивался Коля. – Зачем сейчас о нем думать? Сейчас надо жить и получать удовольствие от самого процесса жизни.
Люба понимала, что до сына ей не достучаться, она оставила попытки оказать на него воспитательное воздействие и молилась только об одном: чтобы остался жив. Чтобы не отчислили из института, не забрали в армию и не отправили на войну. И чтобы не убили за карточные долги.
Встречаться с Лизой Родиславу становилось все труднее, нужно было успеть съездить к ней после работы и вернуться до звонка тестя, отсутствие дома после десяти вечера было бы наверняка не понято. Николай Дмитриевич любил обстоятельно побеседовать с зятем о политической обстановке в стране, обсудить постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР, а самое главное – узнать, как дела в родном министерстве, кого куда назначили, кого сняли, какие издали приказы и кто что сказал. Однажды Родислав не успел прийти вовремя, и Любе пришлось соврать, что муж задержался на службе, и выслушать длинную нравоучительную речь отца о том, что если человек не умеет выполнять свою работу в рабочее время, то это характеризует его не лучшим образом, и надо уметь строить свою деятельность так, чтобы уделять достаточно времени семье, а если мужчина не торопится домой после работы, то в этом виновата только жена, а никак не работа, и так далее. Николай Дмитриевич словно напрочь забыл о том, как дневал и ночевал в своем служебном кабинете и работал без выходных. Более того, он пообещал непременно позвонить начальнику Родислава и сделать ему по старой дружбе выговор за то, что тот «нагружает Родьку работой и не пускает домой, к жене и детям». Люба боялась, что отец в один прекрасный день свою угрозу осуществит и тогда правда о служебной загруженности подполковника Романова неизбежно выплывет наружу.
Родислав поставил было вопрос о том, чтобы иногда уходить к Лизе на ночь, после разговора с тестем, но Люба объяснила ему, что это невозможно: сын возвращается поздно, часто среди ночи, при этом невозможно угадать, когда именно он явится домой, и отсутствие отца будет им немедленно обнаружено. Не говоря уже о том, что отец, возвращающийся от любовницы в пять утра, вполне может столкнуться с только что пришедшим сыном на кухне или в ванной. Да и Леля с годами стала спать все более беспокойно, чутко, просыпаться от малейшего шороха.
Да еще бабка Кемарская со своей внучкой! Татьяна Федоровна очень быстро привыкла к тому, что все ее проблемы Люба берет на себя и быстро решает, и теперь Романовы должны были заниматься всем вплоть до потекшего на кухне крана и сломанного утюга. Кемарская как будто и не знала никогда, как звонить в ЖЭК, чтобы вызвать слесаря, или где чинить бытовую технику, или как вкручивать перегоревшие лампочки. Ссылаясь на старость и немощность, она просила Родислава отвезти ее в поликлинику, а Любу – сходить на рынок за картошкой. И каждый божий вечер она являлась смотреть телевизор, который «показывает уж так красиво, прямо как в кино».
– По-моему, она берет нас измором, – как-то заметил Родислав жене. – Она ждет, когда нам надоест ее ежедневное присутствие и мы купим им новый цветной телевизор, желательно импортный, такой же, как у нас.
– Нет, – покачала головой Люба, – такой телевизор мы не потянем. Аэлла, конечно, могла бы нам это устроить, но у нас на него нет денег. Придется терпеть. Выгнать ее язык не поворачивается, все-таки мы перед ней виноваты. И перед Ларисой тоже.
И с Ларисой все было непросто. Ей исполнилось четырнадцать, и Люба однажды поделилась с Родиславом своими опасениями: девочка, кажется, влюблена в Колю, а с ее характером и слишком ранней взрослостью это опасно.
– А ты не преувеличиваешь? – с сомнением спросил Родислав, когда Люба впервые заговорила об этом. – Может быть, тебе показалось?
– Родинька, я вчера пришла с работы и застала поистине идиллическую картину: Колька на кухне питается, а Лариса ходит перед ним взад-вперед в таком наряде, что впору караул кричать. Майка с таким вырезом, что вся грудь наружу, и юбочка, из-под которой трусики видно. И Колька на этот маскарад с интересом посматривает.