Сегодня они как раз собирались попробовать отыскать этот адрес. Эйнджел тщательно вымылась в общественном туалете, насколько это там было возможно, надела свежий топик, мятый, но чистый, причесалась; Шейну надо было побриться, а еще на одном ботинке у него начала отваливаться подметка.
Они ехали на автобусе, потом шли пешком. Улица, которую они разыскивали, оказалась тупиком в новом районе – некоторые дома все еще окружали горы мусора и кучи кирпича, как будто строители внезапно лишились финансирования.
В первом доме, куда они толкнулись, о миссис Брэнском никто не слышал, но в соседнем сказали, что она, кажется, живет в доме номер двенадцать. На этом доме возле входной двери висели корзины с цветами – розовые и пурпурные фуксии, алые герани свешивали вниз свои побеги. Сама дверь по большей части представляла собой сплошное матовое стекло; звонок при нажатии на кнопку играл незатейливую мелодию из четырех нот.
Открывшая дверь женщина выглядела лет на шестьдесят, невысокая и толстенькая, на ногах шлепанцы, поверх простой юбки и блузки повязан цветастый фартук. Она, моргая, посмотрела на Эйнджел и хотела было что-то сказать, потом слова явно застряли у нее в глотке.
– Эйнджел! – сумела она все же вымолвить.
– Мама…
Когда Шейн, удивленный, заглянул в дверь, они стояли обнявшись. Потом Эйнджел представила его – все еще со слезами на глазах, – миссис Брэнском пожала Шейну руку, сообщила, что рада с ним познакомиться, и пригласила их войти.
– Зовите меня просто Ева, – предложила она.
Гостиная располагалась в глубине дома, маленькая, квадратная, с дверью, выходящей в садик. Двухместный диван, кресло, из одного гарнитура; фарфоровые собачки на отделанной плиткой полке над газовым камином с нарисованным пламенем в топке.
– Посидите здесь, а я чайник поставлю. А потом поговорим, нам с Эйнджел есть о чем поговорить.
Выпили по нескольку чашек чаю, съели по сандвичу с ветчиной и куску марципана – магазинный, конечно, но почти такой же вкусный, как домашней выпечки («Я вам точно говорю, просто прекрасный марципан!»), – а потом миссис Брэнском с интересом слушала рассказы Эйнджел – с купюрами, естественно, – об их работе то там, то сям, о поездках с бродячими парками аттракционов. А то, что Шейн почти все время молчал, что ж, он всегда такой с малознакомыми людьми, стесняется, молодые люди, они такие…
– А теперь вы просто путешествуете, так? Устроили себе каникулы? Чтоб немножко побыть друг с другом?
– Да, мама, – ответила Эйнджел. – Точно.
– И куда теперь направляетесь?
– Мы еще не решили. Думали, может, задержаться здесь на несколько дней. Хочу показать Шейну здешние места, где я росла. Ну, город и все такое.
– Тебе было хорошо здесь.
– Ага.
Шейн испугался, что она опять заплачет.
– Ты, значит, теперь не берешь детей на воспитание? – спросила Эйнджел.
– Нет, милая, больше не беру. Стара стала. Теперь я тут совсем одна. – И затем, понимая, к чему ведет Эйнджел, предложила: – У меня наверху комната свободна. Если хотите тут задержаться. Она маленькая, конечно. Кровать односпальная. Но, мне кажется, вы не прочь и так поспать, тесно прижавшись друг к другу.
– Спасибо, мам. Это здорово! Правда, Шейн?
– Ага, здорово.
– Значит, договорились. – Ева помассировала себе ляжки, словно тесто раскатывала. Через несколько минут, когда последние кусочки марципана были доедены, она сказала: – Это, наверное, утомительно – путешествовать? Если кто-то из вас хочет принять ванну, горячей воды полно.
Всякий раз, когда они поворачивались в постели, кровать скрипела. Матрас был тоненький, почти как вафельное полотенце.
– Знаешь, я на ней раньше спала, – сказала Эйнджел.
– Лучше уж на траханой улице спать.
– Шейн, ну как ты можешь!
– Так и могу.
– К тому же она ведь нам услугу оказала, ведь так?
– Ну, так.
Они разговаривали шепотом, чтоб никто не подслушал. За несколько минут до десяти Ева Брэнском выключила телевизор и объявила, что идет спать.
– Не могу смотреть эти нынешние программы новостей. Все время что-нибудь ужасное: землетрясения, убийства… Можете оставаться наверху сколько захотите. Есть молоко, если хотите выпить на ночь. – Она широко улыбнулась, мягкой улыбкой. – Чувствуйте себя как дома.
Шейн и Эйнджел вовсе не горели желанием смотреть программу новостей. Они посидели в гостиной, может быть, минут пятнадцать, прислушиваясь к звукам из ванной наверху, а потом и сами пошли спать.
– Ты сколько у нее прожила? – спросил Шейн.
– Три года, чуть больше, – ответила Эйнджел. – С девяти до двенадцати лет. Тринадцатый как раз пошел. Она мне на двенадцатилетие велосипед подарила, как сейчас помню. Подержанный, правда, но мне было все равно. Пришлось бросить его здесь, когда я уехала.
– А зачем? Уехала зачем? Тебе ж тут было так хорошо, почему ж ты не осталась?
Эйнджел потеребила неровные пряди своих волос.
– У нее тут еще один парень жил, Йен его звали. Старше меня, ну, года на два. И он начал… ну, понимаешь, приставать ко мне. Я хотела сказать маме, но мне было как-то неудобно. Трудно. Да она и не стала бы слушать. Во всем остальном с ней было просто отлично, во всем остальном, кроме этого… В конце концов я как-то порезала его стеклом. И меня отсюда забрали. Мама не хотела меня отдавать, просила, чтоб мне дали еще один шанс, но они и слушать не стали. И тогда меня отправили в сиротский приют. В детский дом. Там я себе вены порезала.
Она придвинулась еще ближе к Шейну, и он поцеловал ее, сначала просто сочувственно, а потом и не только. И опять Шейн запустил ей руку между ног, и опять она сказала: «Не надо».
– В чем дело? У тебя месячные, что ли?
– Нет, просто… Тут не надо.
– Почему это вдруг?
– Тут, в этой постели, не надо.
– А что тут такого?
– Мама услышит.
– Она тебе вовсе не мама.
– Ну, ты же понимаешь, о чем я!
– Она что, думает, ты все еще девственница, так, что ли?
– Не говори глупости!
– Это ты говоришь глупости!
– Ох, Шейн…
– Ну?
– Давай не будем ссориться, а?
Шейн медленно выдохнул.
– Ладно. О'кей. Извини. Просто я…
– Я понимаю.
Немного погодя он повернулся и лег на спину, и она помогла ему утешиться собственной ладошкой.
Утром Ева Брэнском осведомилась, как они спали, провела их в аккуратную кухоньку, где уже был накрыт завтрак на двоих, накормила корнфлексом и вареными яйцами, по два каждому, и огромным количеством тостов, причем один кусочек – для Эйнджел – порезала тонкой соломкой.