В его жизни было еще несколько женщин — покладистая вдова, муж которой был университетским профессором, и склонная к нимфомании владелица кембриджского паба, в который он привык захаживать. Общение с последней отвратило его от нимфоманок, но, к счастью, не от пабов. В отношениях с этими женщинами сердце не участвовало.
Финн не был монахом, но не был и распутником. До недавнего времени он всегда умел контролировать свои сексуальные желания. Даже во взрывоопасные пятнадцать лет, неожиданно увидев прямо перед носом огромные обнаженные груди молочницы, он сумел (приложив героические усилия) уйти и успокоиться. Он никогда не вступал в случайные связи, никогда не просыпался утром в чужой постели, ненавидя самого себя. В общем, что касается его отношений с женщинами, он мог спокойно оглядываться назад, осознавая, что ему не в чем себя упрекнуть.
Так было раньше.
Его взгляд устремился на длинный стол у стены и остановился на вскрытом конверте. Он прочитал письмо матери накануне вечером, когда собирался идти в замок ужинать. Тогда уже совсем стемнело и только маленькая лампа отбрасывала тусклый свет на выщербленную деревянную столешницу, в центре которой стояла батарея, а вокруг были разбросаны провода и инструменты.
Письма от Матери были как донесения с поля боя: блестящие победы, обидные поражения, планы и стратегические решения, противоречивые рассказы о ходе боев, и, конечно, вопросы снабжения. Он уже давно обеспечил ее всем необходимым, а она оставалась собой — красивой и невероятно привлекательной, получившей от Бога способность сводить мужчин с ума.
«Дорогой Финеас, — было написано в письме, — от души надеюсь, что у тебя все в порядке, потому что я накануне слышала от полковника ужасный рассказ об итальянских зимах. Он сказал, что, когда зимой в горах тает снег…»
«Накануне». Его мать всегда предпочитала излагать свои новости таким образом — между делом, чтобы не смущать сына такой вульгарной вещью, как откровенное признание. Судя по всему, полковник — ее новая пассия, и страсть еще сильна, судя по размеру бриллиантов в серьгах, которые он подарил матери на Рождество.
Он стал вспоминать содержание письма, гадая, не упустил ли чего-нибудь. Еще мальчиком он старался не обращать внимания на сменявших друг друга джентльменов, проходивших через гостиную его матери, и не только. Лишь позже — намного позже, ведь никому не хочется плохо думать о собственной матери, — он понял, что за эту гостиную, за все что в ней, а также за кухню и слуг, еду и одежду и за его обучение платили именно эти джентльмены.
Возможно, он и дальше оставался бы в счастливом неведении, но ужасную правду, как и можно было ожидать, ему выложил другой мальчик в Итоне.
Юный наследник герцога Уоллингфорда.
Финн разбил ему губу, поставил синяк под глазом, после чего они подружились, и Уоллингфорд больше никогда и ни при каких обстоятельствах не упоминал постыдной правды о его матери. Они стали настоящими друзьями — не разлей вода.
«… ты знаешь, что я люблю тебя больше всех на свете, мой дорогой мальчик, и страстно горжусь тобой. Прошу тебя, заботься о себе, дорогой, и поскорее возвращайся домой, целым и невредимым, к своей любящей мамочке».
Возвращайся домой. Как долго он не появлялся на пороге дома матери? В этом году он даже пропустил свой традиционный рождественский визит, поскольку его поезд, хвала небесам, застрял в Альпах на целую неделю. Финн тогда почувствовал себя виноватым из-за того, что не скрывал радости, глядя на занесенные глубоким снегом рельсы, и отправил матери почти нежную телеграмму.
«Движение прекращено с двадцатого, пути занесены снегом. Ночью ожидается очередной снегопад. Приехать на Рождество не успею. Полагаю, мое отсутствие не будет замечено среди многочисленных поклонников. Поздравляю и желаю счастливого Рождества».
Финн распорядился, чтобы ей на дом доставили подарок — отделанное норкой домашнее платье (свою первую идею подарка — недавно запатентованный земляной туалет, значительно более привлекательный с точки зрения санитарии и гигиены, чем водные аналоги, он, как следует подумав; отмел). Подарок имел большой успех. Марианна Берк обожала роскошные и бесполезные вещи.
Спустя несколько недель он пригласил ее на чашку чая в магазин Фортнума в Лондоне, и встреча прошла, как обычно. Марианна появилась в элегантном розовом платье из нежного шелка. На ее ненапудренной шее Финн заметил скромное ожерелье. Волосы были собраны в узел на затылке. Чашку она держала одной рукой в перчатке, сандвич с огурцом — другой, мизинцы на обеих руках были слегка оттопырены. Она сразу начала долгий рассказ о себе, своих поклонниках и их подарках ей. Финн периодически издавал какие-то звуки, обозначавшие, что он внимательно слушает. Когда же он помогал ей надеть отделанное пушистым лисьим мехом пальто, Марианна спохватилась и спросила сына о его делах, на что Финн ответил несколькими общими словами, поцеловал мать в щеку и отбыл восвояси с чувством выполненного долга.
Что подумает леди Морли о Марианне Берк?
Эта мысль ему не понравилась. Какая, собственно говоря, разница? Почему его вдруг стало беспокоить, что подумает леди Морли о ком бы то ни было? Да, она поцеловала его, поскольку испытывала большое облегчение, когда убрались братья Пенхоллоу, и благодарность за спасение. Но ничего подобного больше не будет. Маловероятно, что она снова проявит такую несдержанность и неблагоразумие. Да и в мастерскую, вероятнее всего, больше не придет.
Когда солнце скроется за круглыми вершинами гор на западе, он вернется в замок к ужину. Леди Морли будет сидеть за столом на своем месте, избегая его взгляда. Он с аналогичным упорством будет избегать ее взгляда. Они станут есть жареного ягненка, маленькие белые бобы и артишоки, которые подадут две юные служанки. Сестра леди Морли (мисс Хэрбелл? Хэрбрейн?) будет рассуждать о достоинствах овец и Сократа, а Уоллингфорд разразится речью относительно неспособности женского ума воспринимать классические языки. В общем, все будет как всегда.
Он обеими руками ерошил свою шевелюру до тех пор, пока короткие волоски не встали дыбом, как пух у животных. Потом быстро подошел к рабочему столу, сел и занялся батареей.
Но когда Финн вошел в столовую, не только чисто вымытый, но даже аккуратно причесанный и сменивший рубашку, там никого не было.
— Эй! — позвал он и поправил воротничок.
Никакого ответа.
Финн почувствовал, как по его животу разлилась, наполняя его, тревога. Ей (тревоге) это было легко сделать, поскольку живот был пуст. С утра он не ел вообще ничего, только выпил чаю с медом. Перспектива лишиться ужина затмила все прочие заботы — от сборки автомобиля, до опасения, что за столом он может попросить леди Морли дать ему секс, хотя на самом деле ему будет нужна соль.
И он устремился в направлении кухни.
После короткой пробежки по темному коридору, в котором стоял запах созревающего сыра, Финн заметил через открытую дверь горящий очаг и бросился туда, основательно впечатавшись лбом в низкую деревянную балку.