– Валяй, – сказал он уже совсем другим тоном.
Я в самых общих словах рассказал ему о кассете, умолчав пока и том, что на ней заснят убийца полицейского, и о том, что она имеет прямое отношение к беспорядкам в парке Томпкинс-сквер. Мне надо было пробудить в нем интерес, а не активность. Скажи я ему всю правду, через пять минут у двери моего дома завизжали бы тормоза полицейской машины, и кассету у меня попросту отобрали бы под угрозой ареста.
– Давай твои условия, – сказал Хэл, – хотя я, кажется, догадываюсь, о чем пойдет речь.
– Я не стану тебе сообщать, где взял кассету.
– Ну что ж, с этим, конечно, выйдет загвоздка.
– Понимаешь, тот, у кого была эта пленка, не знал, что на ней.
– Что-то не верится!
– В общем, так: я тебе ничего не скажу. Бери, или до свидания.
Он молчал. Я знал, что он в принципе не имел права вести подобного рода переговоры. Если бы все это получило огласку, то вскоре за дело взялись бы адвокаты газеты, с одной стороны, и адвокаты полицейского управления – с другой, и начали бы дискутировать по поводу вызовов в суд по повестке и законов штата Нью-Йорк, призванных защищать свободу прессы. Ни он, ни я этого, естественно, не хотели.
– Далее: я не желаю выступать в качестве свидетеля.
– Но нам, возможно, потребуется установить всех по очереди ее владельцев…
– Твои ребята вполне в состоянии отдать ее экспертам, а те подтвердят, что это не подделка.
– Пожалуй, – согласился Хэл.
– И последнее! Пусть это будет мой материал.
– Пусть.
– Прошу тебя, не передавай его никому другому.
– Ладно.
– Хэл, ты виляешь.
– Да, я виляю.
Все муниципальные чиновники боялись Джулиани. Он был в курсе всех дел, даже таких. Нет, особенно таких, когда полицейский оказывался жертвой.
– Тебе, видимо, придется заняться проверкой, – предположил я.
– Конечно.
– Ты мне позвонишь? – спросил я.
– При первой возможности. Но мне надо повидаться с комиссаром.
– Сегодня вечером?
– Он в Уолдорфе, на каком-то крупном мероприятии республиканцев.
– А после этого?
– Вряд ли получится.
– Завтра или послезавтра, – сказал Фицджеральд со вздохом. – Я постараюсь вернуться побыстрее.
– У тебя есть номер моего пейджера? – спросил я.
– У меня есть все твои номера.
– Только сделай одолжение, звони мне в редакцию или прямо в кабинет.
– А почему не домой?
– Я только отмечусь на работе. Ты всегда можешь позвать Боба Дили.
– Лайза знает о пленке?
– Я же сказал – на работу!
Спрашивается, где в собственном доме человек может спрятать видеокассету? А что, если пристроить ее среди других кассет? У Салли есть целая полка мультиков. Я вытащил из коробки «Русалочку», поставил на ее место кассету с Феллоузом и, крадучись, вернулся в спальню.
Из темноты раздался тихий встревоженный голос Лайзы:
– Будь добр, скажи мне, что все это значит?
Да, это был вопрос вопросов. А может быть, рассказать ей все, как было? Рвануть на груди рубаху и облегчить перед ней свою нечистую совесть? Нет, ничего хорошего из этого не выйдет. И я ничего ей не рассказал. Вместо этого, по примеру всех мужей, наплел с три короба и, прислушавшись к ее ровному дыханию, понял, что она снова уснула. Лайза устала. Она встала в пять утра, уехала в больницу, где пришила к руке большой палец, потом приняла у себя в кабинете с полдюжины пациентов, в том числе и любовницу собственного мужа, затем отчитывала Джозефину, приготовила обед, выкупала детей, позвонила в службу записи информации и в заключение позанималась любовью со своим мужем. Моя жена была неистощима, знала об этом и каждый день изнуряла себе до предела. Я любил в ней это, но я также и знал, что если бы я выждал какое-то время, причем не очень долго, слушая, как зимний ветер слегка покачивает яблоню за окном, она все равно вскоре заснула бы.
Она и заснула.
А я нет. Мне не давала спать моя тайна. Она ужасала и волновала меня одновременно. Тайна – это клад, сокрытый в лабиринте лжи. Тайна гримирует ваше лицо, превращая его в маску, и заставляет следить за теми, кого вы дурачите своим представлением. Иметь тайну – значит выработать манеру по-новому вести обычные разговоры, заниматься этакой пустой болтовней, ловко скрывающей вопиющую истину. Тайна определяет вашу жизнь. Вам становятся приятны треволнения земного бытия; молча и безропотно перенося их, вы свидетельствуете почтение своей тайне; широко открытыми глазами вы смотрите в темноту.
* * *
В какой момент катастрофа становится неизбежной? Конечно, это выясняется, лишь когда оглядываешься назад. Для меня рассвет откровения забрезжил ближе к вечеру следующего дня, когда с кассетой, посвященной Феллоузу, в кармане пальто я свернул за угол Шестьдесят шестой улицы и Мэдисон-авеню и увидел навес в зеленую и белую полоску над входом в дом Кэролайн и все это потемневшее, но изящное строение из известняка с амбразурами, балконами и окнами с довоенными изысками. Ах, великолепие декаданса! Если вдуматься, тон в этом городе задает декаданс. Я задержался на зеленом уличном ковровом покрытии под навесом, а позади меня проносились такси; я заглянул через двери из свинцового стекла в выложенный плиткой вестибюль, где облачко розовых лилий парило над вазой из граненого стекла, стоявшей в центре приставного столика в георгианском стиле. На табурете восседал Наполеон, хмуро уставясь в детективный роман в бумажной обложке. Я очень живо представил себе, как Кэролайн идет через вестибюль по этим скользким маленьким квадратикам, и ее каблучки самоуверенно цокают по ним, розовые лилии дрожат, когда она проходит мимо них, и ее фигура стократно отражается и искажается в ананасных гранях вазы. Наполеон поднял глаза, и я кивнул ему. Он позвонил по телефону в квартиру Кэролайн, что-то пробормотал и одарил меня полной ненависти улыбкой. Между нами произошел короткий, безмолвный мужской разговор. «Ты мне нравишься, приятель». – «Так я тебе и поверил». – «Я ее трахал, а ты нет».
Но моя цель – отнюдь не эротические забавы, – напомнил я себе, я здесь для того, чтобы сделать три заведомо неприятных дела. Во-первых, выяснить у Кэролайн, не она ли побывала у Лайзы в кабинете накануне. Если да, это весьма осложняет наши отношения; мне придется разъяснить ей, что я не собираюсь в дальнейшем терпеть какое бы то ни было вторжение в ту, другую часть моей жизни. Если она не перестанет выходить за определенные границы, я, вероятно, буду вынужден поставить полицию в известность о том, где я обнаружил видеозапись убийства Феллоуза. Второй вопрос касался непосредственно самой пленки с Феллоузом. Если странной пациенткой в кабинете Лайзы была не Кэролайн или если бы она согласилась больше не допускать ничего подобного, то простая честность требовала сообщить ей, что я рассказал о пленке Хэлу Фицджеральду. И что в разговоре с ним я оговорил право не раскрывать, где я ее нашел. Не имея такой информации, полиции было бы затруднительно установить владельца видеокассеты. Сегодня утром, прежде чем состряпать из бредового дневника Ричарда Ланкастера статью для завтрашней колонки, я еще раз полностью просмотрел запись, однако не только не заметил ничего нового, заслуживающего внимания – кроме нескольких реплик, которыми перебросились участники съемок, – но зато обратил внимание, что Саймона никто не назвал по имени. Нигде даже не мелькнули лица ни его, ни Билли. Хотя нет, к Билли один раз кто-то обратился по имени, но разве мало в Нью-Йорке разных Уильямов? Если бы я написал об этой кассете, полиция, вероятно, могла бы подать на газету в суд, но в таком случае газета защищала бы личность Кэролайн. Газеты, даже похотливые бульварные газетенки, принадлежащие иностранцам, несмотря ни на что, «держат оборону» в отношении прав прессы. Что же касается руководства газеты, то теоретически нарвался на неприятности я один, поскольку именно я сообщил копам о пленке, прежде чем обсудил этот вопрос со старшим редактором. Но с моральной точки зрения все было ясно: хладнокровно был убит человек – именно это определило для меня границу дозволенного. Чем быстрее копы решат, какого рода гарантии они могли бы предложить мне, – а это, как я полагаю, должно произойти в тот же день или в крайнем случае на следующий, – тем раньше они получат пленку и начнут устраивать облавы по всему городу, чтобы найти некоего блондина лет тридцати… ну что же, Бог в помощь! Если говорить о газете, то мы хотели иметь исключительные права – первыми раскрутить материал, попытаться заарканить побольше газетных киосков и за несколько дней выкачать из этой истории все возможное. Это придало бы мне определенный вес в глазах начальства; в свое время некоторые из них, вероятно, побывали в шкуре репортера, но в основном они были старыми, полностью выдохшимися служаками; среди них, конечно, попадались и молодые ребята с дипломами МВА, которые больше знали о еженедельных футбольных матчах, чем о том, как найти материал для газетной статьи. Со всеми мне приходилось не раз обсуждать ту или иную проблему; так, с «ветеранами» обычно начинаешь примерно так: «Привет, вы помните, как раньше…» — после чего их глаза добреют и в них появляется особая нежность, которая, как воспоминание о прошлом, служит мерой будущего – чистого времени ожидания смерти. Если бы они не помнили, как было раньше, тогда что бы они вообще делали в редакциях крупных газет? Им платили за то, чтобы они ходили по судам и избавлялись от всяческих проблем. В общем, с такими было легко. Но были и другие, которым еще не было сорока пяти, и вот они-то, видя мою зарплату, воображали, что за эти деньги могли бы с успехом нанять трех молодых репортеров на роль мальчиков на побегушках. Обычно я добросовестно выслушивал их тирады, а когда они замолкали, спрашивал их, советуются ли они с ветеранами. Или говорил им, что они работают в индустрии развлечений, а чтобы развлекать, надо иметь призвание, и что мое призвание шарить среди нью-йоркских маргиналов в поисках нужного материала. А для этого мне необходимо поддерживать тесную связь с полицейскими. Если бы я проявил уважение к своему начальству, сообщив о попавшей ко мне в руки кассете, я услышал бы: «Ну, приятель, тут в городе всего и наберется-то парней пяток, которым регулярно можно предоставлять первую полосу, и ты по праву попадаешь в их число, как Джимми Бреслин, наш корифей». Я даже мог бы сделать это в то утро, воспользовавшись дневником Ланкастера, проданным мне Ральфом Бенсоном. Я сохранил стиль Ланкастера целиком, чтобы показать, как он превращался из ревнивого параноика в убийцу. Рассказ написался сам собой, и к трем я закончил колонку. Больше ни у кого во всем городе не будет этого материала. Редакторам он понравился, и они теперь подбирали заголовок для первой страницы – что-то вроде «ДНЕВНИКА СМЕРТИ». Нет, если мне и следовало ожидать трудностей, то со стороны Кэролайн. Я не думал, что она станет возражать против того, что я позвонил Фицджеральду, ведь, как и вдова полицейского Феллоуза, она знала, что значит вот так внезапно потерять мужа. С другой стороны, я сделал это, не поговорив с нею, и это был опрометчивый поступок, как ни крути.