– Ну и хорошо, что подействовала. Ростислав, если все-таки что-то приглянулось тебе у Марфы, ты, как в тот раз, сдай добровольно. Хоть по почте перешли, хоть… Можешь Цирлю попросить, она в целости и сохранности доставит!
Услыхав обращение, крылатка шевельнулась на шкафу, прищурилась, разглядывая кипящего от возмущения Малыша, и растопырила крылья. Лететь куда-либо по первому окрику Цирцея не собиралась. Тем более – с нехорошим грузом. Гости шумели, сыпали вопросами-ответами, признавались и оправдывались, кто кулаком по столу стучал, кто ложечкой о заварной чайник. Потом выдохлись. Заговорили о спокойном:
– Часов через семь наведенное ясновидение завершится. Фоня, вы не миндальничайте, рысью к Зайцеву, предлагать продолжение банкета. Кто с ним переговоры вел? Ты?
– Нет, Сав-Стьяныч, я. В маскараде.
– Кого представлял? Арапа? Цыганочку с выходом?
– Можно сказать, что и цыганочку.
– Камрады, вы что, пол меняли?
– А что, в Шварце теперь этому не учат?
– Берите Зайцева и трясите как грушу. С работой у него, я так понимаю, полный швах?
– Дела, миль пардон, очень хреновые. Свои же и сливают. В лучшем случае без порток останется, в худшем за мошенничество сядет.
– Савва Севастьянович, мы с Фоней решили… В общем, если Зайцев окажется иудой, мы его, конечно, от статьи отмазываем, но потом всю его коммерцию рушим на корню. А Дуське подкинем деньжат на Аньку. Только красиво, так, чтобы не отказалась.
– Правильно решили, одобряю. Если что – я в доле.
– И я тоже, Савва Севастьянович.
– Ну и я, наверное, тоже. А можно не деньгами, а камнями? Она продаст, получится вполне приличная сумма.
– Ты еще бусики те им подари, Сонь!
– С материальной помощью решим, если понадобится. А понадобится, как считаете?
– Да леший ведает. Зайцев, по-моему, мать родную перепродаст, лишь бы его вытащили. Послезавтра с ним увидимся, попробуем обменять: мы ему невиновность, он нам… Сав-Стьяныч, давайте ему скажем, что он конкретно принести должен? А то будет, как Дуська, щипцы для завивки и прочий утиль сдавать.
– Если Зайцев согласится – скажем. Давайте, господа, о другом подумаем. Пятнадцатого у нас собрание по районам. Озерная, скорее всего, на него не придет, останется дома с ребенком, отчет сдаст по телефону. А было бы неплохо ее повидать лично, причем в домашней обстановке. Давайте соображать, как мы этот визит спланируем. Я вот думаю, а что, если к ней в квартиру знаете кого привести?
– Сав-Стьяныч, а почему так конспиративно? Нельзя, что ли, без цирлихов-манирлихов?
– Афанасий, вот ты, когда со стволом в кармане по улицам гуляешь, себя как чувствуешь? И если я прикажу «зиг» сейчас на стол положить и мне его подарить за красивые глаза, сразу согласишься или пошлешь меня лесом-полем?
– Если прикажете как старший по группе, то, конечно, сдам.
– Но счастлив от этого не будешь? А теперь, господа, представим себе, что Дуся Озерная у себя дома нашла то, что мы так активно ищем. И разобралась, как и зачем эта штука работает. Думаешь, она по доброй воле и за бесплатно с таким инструментом расстанется?
– А я, кстати, «копилку»-то сам сдал, и добровольно, а мне Контора за нее компенсацию дала – курам на смех!
– Савва Севастьянович, а я бы, наверное, не рассталась. Если аргумент такой редкой работы. Интересно его применить. В общем, если я и сдала бы, то не сразу!
Цирля дремала, пристроившись на шкафу, между требующими подзавода часами и медной индийской вазой, расписанной ало-синими цветами. Сказать, кому принадлежит последняя реплика – Студентке или Мирской, – кошавка не могла. Да и не особо хотела, честно говоря: с крыши соседнего дома раздавалось, вдохновенное карканье. Там, у выхода на чердак, Цирцею поджидал старый знакомец – бродячий черно-полосатый крылатик, из тех, что без всякого присмотра летают по всей Москве.
* * *
Потолок надувается огромной мокрой простыней, потом начинает снижаться. Как только коснется моей головы – лопнет. Хлынет мутная, беспощадная вода. Мы захлебнемся и умрем. Навсегда. Надо скорее Аньку выпихивать – в окно. Или это иллюминатор? Неважно. Главное – шевелиться! Корабельная сирена орет, угрожает – «беда», «беда». Надо быстрее! Я просыпаюсь.
В моей комнате полутьма. Шторы наполовину задернуты, за ними синеет поздний вечер. Свет бликует на дужке будильника, на рамке Саниной фотокарточки, на толстостенной кружке с замершей в ней ложечкой. Слева от меня спит Анька. Лежит на боку, вытянув в странном приветствии руку. Одна ладонь сжата в кулак, другая скребет по скомканной простыне. Большущая, не по размеру, сиреневая футболка сползла с плеча.
– Мам… – выдыхает Анютка, переворачиваясь на спину. – Мам?
– Все хорошо, заяц, все хорошо.
Я неожиданно называю Анюту Темкиным прозвищем. А потом приподнимаюсь, стаскиваю с себя одеяло и укутываю им Аню – от мокрой шеи до пяток в безнадежно сползших колготках. Сегодня утром колготки были белыми.
– Мама? – Она заматывается в одеяло покрепче, прижимает к себе его уголок – как любимую мягкую игрушку. Интересно, у Аньки была такая? И где она теперь? У Саввы? В Конторе? Или в Марфиной квартире, среди свежекупленных дамских безделушек и пестрых нарядов? В жизни любой женщины всегда найдется место для старого плюшевого медведя. Марфа-Марина, обнаружив игрушку в своем хозяйстве, намертво вмурует ее в угол гостевого кресла, не задумавшись о том, почему у давно позаброшенного любимца такой сочный запах клубничной жвачки и такой свежий алый шов, нарисованный фломастером по ходу игры «в больничку».
Я тянусь к кружке и пробую отпить чай. Выходит с третьей попытки. Ложечка вероломно тычется в щеку, у меня не получается положить ее на блюдце.
На кухне урчит посудомойка, за стеной дребезжит компьютерная клавиатура. Значит, Темка дома. Надо ему написать по аське или отбить смс. В мобильнике куча неотвеченных вызовов – снова Ленка и Афанасий, как сговорились, блин. Но сейчас надо вызвать в комнату мужа. Мне очень нужно в туалет, я курить хочу и жрать. А оставить Аню одну нельзя. Как будто, если я уйду из комнаты, она немедленно разучится дышать… Будто на нее и вправду потолок обвалится.
– Жень? – Я не успела написать ему ни слова. Сам пришел. Стоит, прислонясь к дверному косяку, и вглядывается в нашу полутьму, смотрит строго и немного отрешенно – как актер, произносящий самый главный монолог этой драмы.
– Помощь нужна?
Он задает вопрос, на который не услышит ответа.
– Темка, вон на гараже «дурак» написано. Погляди на него и подумай, кто это писал и с какими мыслями.
С нашего последнего этажа видны соседские дома, детская площадка, подсвеченные фонарями гаражи с аршинными словами. Кредо «Я люблю Люду» оптимистично белеет на казенной зеленой стенке. Траурно-черное «Цой жив» куда мельче. А доставшееся нам для разбора желтое «Толя – дурак» выглядит совсем неубедительным. Эмоции выцвели с тех пор, как некая двенадцатилетняя особь обнародовала эксклюзивную информацию на ближайшей к Толиным окнам стене. Искомый Толя слегка поумнел и лишился пубертатных прыщей, а девица переехала и забыла о жизнестойком компромате…