Я тренировалась на отработанных трамвайных билетах, тех, что, по мирскому поверью, должны приносить удачу. С ними нормально вышло. И со скомканной газетой тоже. А как до рукописного текста дошло – ступор. Чуть собственный конспект не погубила и Доркину записную книжку. Она у нее от прошлой жизни осталась, там ни одного адресата в живых нет, а все равно… Изадора фыркнула разъяренной крылаткой, пришлось из комнаты выкатываться во двор. Там меня ждали жестянка для окурков на крыльце (две папиросы я возродила, на третьей скучно стало), самовар на столе (на растопку газета «Правда» пошла, с главной фотографией на первой странице) и невнятные клочки в помойном ведре. Сперва текст на листочке написали, потом его в лоскуточки порвали, а затем эту мелкую бумажную лапшу для пущей верности сожгли. Ну как мирские, честное слово. Хочешь уничтожить документ, ведьмачь нормально, через «сгинь-пропади». Не надо самодеятельности…
По моей команде бумажные льдинки вылупились из пепла, колыхнулись неровной стайкой, взмыли над ведром и, сверкнув чешуей чернильных закорючек, склеились в сложенный пополам тетрадный листок. В черновик письма.
Получателем значился Фонька. Первая строчка, оказавшаяся как раз на уровне моих глаз, так и начиналась: «Дорогой Афанасий!» Слово «Макарович» было густо зачеркнуто, но я все равно разобрала. И остальное прочитала. Сперва машинально, проверяя, правильно ли срослась бумажка. А по второму разу уже осознанно, понимая, что так поступать нельзя. Но я не могла остановиться, честное на камнях.
«Дорогой Афанасий Макарович (зачеркнуто)!
Перед уходом принято прощаться. По крайней мере у нас. С нравами Ваших коллег я знакома не так хорошо, но этого оказалось доста… (зачеркнуто). Непросто было поверить, что для меня смерти нет. Думала, что это последствия контузии. Может, окажись Ваши коллеги, учреждения, способности галлюцинацией (зачеркнуто). Всю свою настоящую жизнь я подозревала у себя шизоидное расстройство, была готова примириться с тем, что я больной человек. Может, и в самом деле я сошла с ума?
Я написала рапорт об отчислении, взамен получила ордер на комнату. Мой новый адрес: поселок имени Ларина, улица Ляпидевско… (зачеркнуто). Сегодня я уйду в нормальную жизнь. Я хочу быть человеком, жить без мракобесия и религиозного (зачеркнуто).
Я знаю, что вы боитесь огня. Я готова применить на практике это знан… (зачеркнуто).
Мне стыдно, что во мне есть эта зараза и гниль, которая считается у вас даром. Сегодня на моих глазах ты распорядился судьбой человека, не имея на то никаких моральных и юридических прав. Афанасий! Я не знаю, как объяснить тебе твою ошибку. Я бы хотела видеть в тебе (зачеркнуто).
Ушла в настоящую жизнь. Не ищи (зачеркнуто)».
В кухне кипела работа. Булькала, вспенивалась огромными, с мой кулак, пузырями, пахла сушеными жабьими шкурками и сбежавшим молоком. Стонали примусы, курлыкала под самой лампочкой возмущенная Зюзя, и стрекотали, поминали лешего и сыпали заклятиями наши девчонки. Готовились к практическому экзамену, заваривали домашнее задание.
– «…И триста грамм непросеянного добра…»
– Триста – это сколько, если в фунтах? Половина?
– Да стакан примерно, Зиночка!
– Нет, шери, ты мне точно скажи! Давай рассуждать логически: один фунт – это четыреста девять граммов, ну и еще капелька… Значит, это у нас три четверти фунта получается?
– Ну что за глупости, всю жизнь толченое добро в столовых ложках измеряю…
– «…измельченный мышиный хвост…» Нет, ну вы слышали?
– Хвост еще какой-то!
– Ты посмотри, сушеный или свежий?
– Да это про растение, метелки серенькие, помнишь, у Фейнхеля на лекции было…
– Кстати, Дорочка, как с профессором в гости погуляла?
– Хорошо погуляла, благодарствую. Очень вкусно было. «Довести до кипения на среднем огне, периодически помеш…»
– Девочки, вы скоро освободитесь? Мне тоже варить надо!
– Марфуша, всем надо, мы тут в очередь…
– Ты с кем в паре будешь?
– «Искрошить или растереть в пыльцу… Соединить со ста граммами забей-травы и подогреть на водяной бане…» А зохен вей! Кто писал эту…
– Ректор наш, Иван Алексеевич! Кто ж еще-то!
– Ой, не хочу я его маму обижать, но вот придется! Какая баня, какая баня, если это отродясь прямо так сверху сыпали!
– Марфочка, а мы тут все на пары разбились. Так что или сама, или Турбину к себе бери…
– Так она же…
– Ну это ж надо, а?
– А Фонька отошел уже?
– Да какое там… Третью ночь по Марьиной Роще дежурит, никак уняться не может.
– Я к ней привыкла уже совсем. Вроде и чужая, а все равно наша.
– Ну, Афанасий тот еще гусь. Передай мне вон тот мешочек, силь ву пле.
– Девочки, не надо про такое. Откуда мы знаем, что там на самом деле?
– Хорошо, Зизи, я молчу. Марфа, ну тогда ты Дусю подожди…
– Ой, медамочки, а кто действительно Дусю видел?
– В театральный, наверное, сбежала!
– А вот представляете, девочки, будем через годик-другой по улице идти, а с каждой афиши на нас Дусенька смотрит… Красотища!
– Это надо в синематографический поступать, чтобы с афиши! А она в театральный!
– А чего она в актрисы решила?
– Да все с ней понятно. Кому из Москвы по распределению-то хочется? Тут не в театральный, тут в арбузолитейный поступишь. Или в заборостроительный!
Марфино счастье, что она стояла ко мне спиной.
– Что ты сказала, кошка драная?
Марфа прямо подпрыгнула вместе со своим тазиком:
– На весь поток два места в Москве выделили, так одно тебе достанется! Актриса погорелого театра!
Я вообще как-то не задумывалась про то, что нам выпускаться скоро. Все больше про сцену мечтала. Ну еще про то, как с Димочкой в Дом культуры железнодорожников в воскресенье пойдем на танцы.
– Нет, медамочки, вы посмотрите! Стоит и святую невинность из себя…
– Марфушенька, ну что ты за ради вашего Христа себе такое выдум…
– Да мне на твое распределение начхать три раза!
– Дуся, поставь примус на место! Сгорим же все!
– Барышни, а где соль? Зина, ты не знаешь?
– Не знаю, не видела, но рассыпали знатно. Ты посмотри, ма шер, они сейчас передерутся!
Зинка ошиблась: мы с Марфой не передрались. Так, покосились друг на друга желтыми от злости глазами и разошлись по своим углам: Марфушка к экзаменационному вареву, я во флигель, тоже к сессии готовиться. Про Турбинино письмо никому не сказала. Я же ведьма, а мы свое слово держим.