* * *

Анька отрубилась на середине рассказа, на том моменте, где мы с однокурсником Димой подкидывали деньжат многодетной матери. Остальная история, с кучей неприятных подробностей, досталась Артему. Он вслушивался в мои мемуары как в инструкцию по выживанию. Тяжело моргал от недосыпа, стараясь не пропускать многочисленные отступления. Выискивал в этой истории что-то очень важное для него самого. Потом накрыл Аньку сползшим одеялом и вклинился в монолог:

– Все-таки актриса ты у меня, Жень. С тобой как в анекдоте: что из деталей ни собирай, один хрен, пулемет «Максим» выходит. А ты о чем ни рассказываешь – сплошная мелодрама получается. Но красивая.

– Спасибо, – обижаюсь я. – Темчик, вообще эта история – она для тебя, как бы. Аньке я разное смешное гоню. Про то, как Доркина крылатка на госэкзаменах в форточку влетела и всю комиссию обгадила.

– Ну молодец, животное. В смысле, это… зверь, – одобряет Темчик. – И ты тоже молодец. Ты пока говоришь, все твои – как живые. Нормальные. Вам не удивляешься, вы в реал вписаны, примерно как, – он оглядывается: – Ну вон как тумбочка в комнату. Стоит и стоит, ничего особенного. Вот если бы вы еще в жизнь не вмешивались при этом! А Турбина эта ваша… Зря, по-моему, она из Шварца свалила. Я бы на ее месте, наоборот, не ушел, а рыпаться бы начал. Выучил бы все, что мог, а потом бы работал… ведьмачил, по-своему, так, как я сам считаю правильным. И пусть потом что угодно делают, главное, что я сам себя ну… уважаю, что ли.

– Темка, ты одной вещи не учел. Она же из другого поколения! Ты не застал такого, а я помню. Те мирские, довоенные, очень разные были. Кто-то, как она, доверял, не задумываясь. Кого скажут любить – того и любим. Ну или ненавидим, тоже по приказу. Турбина, может, когда от нас уходила, первый раз в жизни сама решение приняла, задумалась над тем, кто плохой, а кто хороший, что правильно, а что – не очень.

– Ты ее с собой не путаешь, нет? – перебивает Артем. – Ну, в смысле, может, ты сама тоже так думала?

– Без комментариев, хорошо? – не сразу отзываюсь я.

За зашторенным окном слышен тихий уверенный шум. На подоконник приземлилась птица. Я вскакиваю, отдергиваю занавеску. И потом оторопело гляжу вслед улетевшему голубю. Обычному или не очень?

– Жень, давай без паранойи? А то ты так каждой вороны бояться будешь!

– Каждой собаки и каждой крысы… – нервно соглашаюсь я.

Темчик тоже подходит к окну. Обнимает. Или прикрывает.

– Не бойся, Жень. Я рядом. И вообще, вряд ли она тебя так плотно пасет. Для этого надо, чтобы наблюдатели менялись, а она одна. Слушай, а если в ведьму выстрелить, когда она в птицу или зверя перекинулась, ведьма как умрет – птицей или человеком?

– Не знаю, Темочка. На нас же никто не охотился, ну кроме тебя.

Часть четвертая

13 апреля 2009 года, понедельник

Ирине Епифановой

Он снится довольно многим. Допустим – вон той, в зеленом.

Конечно, не каждый вечер, но реже, чем ей хотелось.

Она его даже просит – в такой полудреме сонной,

И гладит себя под пледом, представив в деталях тело:

Роскошную шевелюру и родинку на предплечье,

А также все то, что в кадре джинсовой броней закрыто.

Она его очень хочет. Конечно, не каждый вечер,

А лишь когда есть возможность стонать в одиноком ритме.

Другая – допустим, эта – на жизнь смотрит чуть попроще.

Мечты ее – посмелее, хоть ей до сих пор неловко.

Она говорит: «Он классный», – она его сильно хочет.

Особенно если бойфренд подался в командировку.

У третьей примерно те же мечты и обрывки дремы,

Конечно, и ей не светит, но ей его так хотелось.

Ведь он такой загорелый и выбрит ужасно ровно.

Она его называет «кумир золотого детства».

Еще одна улыбнется и скажет, что это в прошлом.

Есть муж, сыновья-погодки. Других впечатлений хватит.

Хотя, если между нами, она все забыть не может,

Как в тот кинозал входила. Пять раз. В самом лучшем платье.

Их много, на самом деле. Похожих и не похожих.

Одни его еле помнят, другим он как призрак мужа.

Он был таким синеглазым, таким неприступно-сложным,

Сейчас он немного старый. Но им это знать не нужно.

У них есть свое забвенье: мечты, полусны, легенды

И постер на дверце шкафа – чуть выбеленный на сгибах.

И тот эпизод – ну знаешь, уже в конце киноленты,

Где он от коварной пули так нежно и сладко гибнет.

Конечно, там что-то было: еще одни кинопробы,

Потом неудачный кастинг и сорванный график съемок.

Он больше не стал соваться: он был от природы робок

И шел по жизни с улыбкой обиженного ребенка.

На самом деле он вырос. А можно считать, что выжил.

Хотя на финал картины реальность не повлияет,

Обидно, что в наше время о нем ничего не слышно.

Ведь он был таким героем. Потом они засыпают.

Он снится еще и этой: шестнадцать, курносый носик,

Есть грудь – целый третий номер, роскошнейшие ресницы.

Он, кстати, о ней не знает. Ему сейчас сорок восемь.

Он менеджер крупной фирмы. Ему ничего не снится.

05.09.10

До ланча оставался еще час с гаком, наплыва публики в «Марселе» не наблюдалось, ставь машину куда хочешь. Обладатели помятой «бэхи» захотели приткнуться у крыльца. Ни водитель, ни пассажир вылезать не спешили…

– Никуда не сворачивал, из дома – сюда, – уверял пассажир, всматриваясь в затянутые офисными жалюзи окна второго этажа. Водитель кивнул, глянул на собеседника – словно молча хотел вопрос задать. Пассажир поморщился, зашарил у себя по карманам.

На экране айфона темнело сообщение: «Согласен, но есть условие. У меня после 11:00». Отправитель депеши значился в айфонном реестре под никчемным прозвищем «Второй». В мобильнике водителя этот номер был маркирован еще более лаконичным «Скиф», а в телефончике Евдокии Ольговны Озерной те же десять цифр скрывались под трогательным «Заяц». Речь шла об одном и том же мирском, находящемся сейчас в своем служебном кабинете, на втором этаже.

В машине резко запахло смолой и свежей зеленью. Обитатель пассажирского сиденья, бывший пару минут назад вполне мужчиной, торопливо менял пол. Сперва бормотал под нос ведьминское, потом перешел на мат. Отдышавшись, произнес неуверенным голоском:

– Фоня, жвачку дай. Сейчас наизнанку вывернет.

Водитель извлек скомканный полиэтиленовый пакет, протянул, хмыкнув добродушно:

– Тошнитесь, барышня, на здоровье. Ни в чем себе не отказывайте.

Пассажир (теперь, вероятно, его следовало именовать пассажиркой) вцепился в пакет.