А Сушеный Финик скинул последнего караванщика с лошади, сел на его место и поскакал дальше.
* * *
Алдон и его племянник, Идди Сорочье Гнездо, тоже опрокинули вейскую пехоту; паршивые смерды так и брызнули из-под копыт. Всадники поскакали к лесу и увидели, что навстречу им из леса выезжают какие-то люди на рыжих лошадках и в войлочных шапках вместо шлемов. Среди людей Алдона никто и не слыхал о таком народце.
Алдон натянул лук и выстрелил: один человек в войлочной шапке свалился с коня. Войлочные шапки тоже выпустили несколько стрел, и ни одна из стрел не пролетела и половины пути до отряда Алдона.
– У этих людей маленькие луки и слабые стрелы, – сказал Алдон, – наверное, они отравлены.
Тут на них налетели всадники из отряда аломов, которых Эльда-горожанка послала на помощь Ханалаю. Алдон схватился с их предводителем, взмахнул мечом и отрубил ему руку у самого плеча. Но надо же было такому случится, что у этого человека давно уже не было руки, и Алдон отрубил простую деревяшку! И пока Алдон смотрел, как его противник будет падать, тот зацепил Алдона секирой с крючком и поволок с седла, – а тут налетел всадник с сетью и поймал Алдона, как карася.
* * *
Идди Сорочье Гнездо, не желая гибнуть от рук соплеменников, повернул коня к лесу и очень скоро сцепился с каким-то рыжебородым в войлочной шапке. Рыжебородый выстрелил в него из лука, стрела пронизала пластины шлема и немного оцарапала шею. Идди вышиб у меднобородого лук и перерубил бы его самого, если бы не ослабел и не свалился с коня. Рыжебородый вынул у него меч из рук, снял ему шлем и сказал:
– Если ты согласен быть моим рабом, я оставлю тебе жизнь.
Он говорил на языке империи хуже, чем крестьянки в чахарских горах.
Идди поглядел на меч под горлом и сказал:
– Я согласен быть твоим рабом, только я не думаю, что я доживу до полудня.
Меднобородый засунул меч в ножны и сказал:
– Эта стрела и вправду отравлена, и ты, пожалуй, умрешь, если не отсосать кровь.
Живых людей вокруг давно уже не было. Меднобородый положил Идди головой на камень и стал отсасывать кровь. Он заплевал всю траву вокруг, а в спешке и сам порядочно наглотался. Потом он подошел к своей убитой лошадке, вынул из-под седла тыкву с водой, высыпал в воду кислого сухого молока и еще чего-то. Он дал Идди выпить этого молока, и Идди сразу стало лучше. Тут меднобородый снял с Идди шелковый кафтан и кольчугу под кафтаном, а из волос вынул золотой обруч.
– Рабу такие вещи ни к чему, – заметил он.
Идди Сорочье Гнездо закрыл глаза и сказал:
– Мне уже ничего ни к чему. Я сейчас помру от твоего яда.
Меднобородый наклонился и опять стал отсасывать кровь. На поясе у него был тяжелый двуручный меч, и в ножнах меча было гнездо для кинжала. Идди выхватил кинжал из гнезда и ударил меднобородого в бок.
Потом он сел на своего коня и поскакал так, словно у коня было шестнадцать ног. И в этой истории о нем больше нечего сказать, кроме того, что он спасся и совершил множество славных дел потом.
* * *
К полудню все было кончено. Две тысячи отборных всадников – краса и головка непобедимой армии Киссура – лежали на равнине между городом Лухуном и пограничной стеной, и обрывки их плыли вниз по реке. Из главных командиров трое были убиты, двое – Ашидан и Алдон – в плену, а Сушеный Финик куда-то ушел. К ночи, однако, привели и его.
Ночью Ханалай окружил лагерь в Каштановом Ущелье, сжег его и разграбил, и те, кто не погибли сами, были зарублены. Это была война совсем другого рода, чем те войны, что ведут за пределами ойкумены. Ведь когда воюют за границей страны, то две стороны именуют друг друга противниками, и справедливая война – в том, чтобы покорить противника и сделать его своим данником. А когда воюют внутри страны, то две стороны именуют друг друга мятежниками, и справедливая война – в том, чтобы искоренить мятежника.
Только маленькие варвары в войлочных шапках сохранили пленникам жизнь. Ханалай вызвал к себе их вождя и спросил:
– Похвальное милосердие! Что вы будете делать с пленниками?
– Продадим, – отвечал вождь.
– В ойкумене нет рабства, – возразил Ханалай.
Варвары в войлочных шапках огорчились и перебили всех пленников.
А Ханалай приказал разбить лагерь подальше от поля боя, чтобы не портить аппетит людей трупным запахом.
* * *
Через день Ханалай со своими военачальниками пировал в городе Лухуне. Самое почетное место он уступил своему пророку, яшмовому аравану, но тот, как всегда, ел мало, а говорил еще меньше. Передавали, что это он напустил в то утро туман, скрывший войска.
Ханалай был не так весел, как бы ему хотелось. Насчет тумана он сомневался, что это было дело яшмового аравана, а вот зато было ясно, что в день битвы у него было сто двадцать тысяч человек, а у Ашидана – меньше двух тысяч. И тем не менее везде, где конные варвары рубились с пешим вейским ополчением, они смели это ополчение, как садовник сметает лепестки хризантем с садовой дорожки. Неплохо показали себя цепные всадники, – это была старая тактика разбойника Ханалая, неплохо показали себя рыжебородные варвары, а лучше всех показали себя две сотни наемников-горцев из того же Верхнего Варнарайна.
Ханалай хлопнул в ладоши: в зал ввели Ашидана и Сушеного Финика и поставили их на колени перед возвышением, на котором сидел мятежный наместник. Сушеный Финик, не соблюдая приличий, стал громко браниться. Ханалай подергал губами и сказал:
– Я слыхал, что ты хороший певец. Почему бы тебе, вместо того, чтоб ругаться, как пьяная коза, не спеть песню о сегодняшней битве?
Ханадар Сушеный Финик усмехнулся и сказал:
– Еще не казнены все, кто должен быть казнен после этой битвы, и поэтому мне нельзя сложить полную песню. А когда ты казнишь всех, кто должен быть казнен после этой битвы, мне уже никак невозможно будет сложить эту песню.
Ханалай помолчал и произнес:
– Я хотел бы слушать твои песни после того, как умрут все, кому это суждено.
Сушеному Финику развязали руки, и один из командиров поднес ему рог с вином, а другой поднес лютню. Сушеный Финик выпил рог, посмотрел на лютню, и увидел, что это одна из пяти знаменитых лютен древности, на которой играл сам государь Миен – и от звуков этой лютни камни оживали, а птицы останавливались в полете и разбивались о землю. И, конечно, Сушеному Финику очень хотелось сыграть на такой лютне, от звуков которой оживали камни и окаменевали птицы. Сушеный Финик усмехнулся и сказал:
– Это красивая лютня, но я дал обет не играть на лютне, когда при мне нет меча.
И поглядел на меч Ханалая.
– Заруби этого нахала, – сказал один из тысячников Ханалая.
Ханалай положил руку на рукоять меча и подошел к Сушеному Финику, и в глазах его не было ничего хорошего. Финик поискал глазами под ногами и сказал: