Он шагал по отливу, среди вялых колебаний воды, мерцающих далей, дуновений прохладного ветра. Его сотрясенная душа, взвинченный разум постепенно входили в согласие с таинственными синусоидами, в которых плавно переливалась природа - текли и волновались воды, опадали леса, скользил по океану далекий туманный луч. Его сердце откликалось на плеск волны, лизнувшей заблестевший камень. Он чувствовал запах рыжей водоросли, истлевавшей па песке. Глаз замечал упавший под ноги красный осенний лист, рядом с которым наступила его нога. В отпечаток подошвы медленно натекала вода, и по отмели тянулась слюдяная цепочка следов.
Ему казалось, что ветер легонько подталкивает его к какой-то близкой невидимой цели. Волны подсказывают, куда он должен идти. Далекое, серебряное перо, лежащее на океане, сулило таинственную встречу. Он думал о романе, но не рассудком, а бессознательным созерцанием, как думают о неподвижном, необъятном, стоящем над головой облаке.
Океан отступал, и на отливе обнажались мокрые камни, покрытые водорослями, рыжие, зеленые, красные, остро пахнущие, хрустящие под ногами. Лежали фиолетовые раковины, сочились ручьи, бежали врассыпную мелкие бесцветные крабы.
Океан у берега странно волновался, подергивался слабыми, пробегавшими в глубине судорогами. Натягивался, словно был переполнен невидимой жизнью, которой было тесно в воде. Иногда пролегал мягкий выпуклый след, будто пролетала глубинная торпеда, и все вновь успокаивалось. Коробейников не понимал, чем объяснялась упругость воды, ее глубинное трясение. Лишь чувствовал напряжение, незримый напор, живое поле, которое слабо сотрясало воздух, рябило свет и на которое испуганно откликалась душа.
Внезапно из-под ног ударил всплеск, сверкнула зеркальная вспышка. В ней возникла зубастая рыбья башка, круглый зеленый глаз. Рыбина шарахнулась, ушла, виляя хвостом. Он забрел в сапогах поглубже. Несколько темных теней прянуло от него веером, и на поверхности возникли колыхания.
Он шел, и с каждым шагом рыб становилось больше. Шарахались, утыкались в камни, сталкивались с другими рыбинами. Океан у берега светился, отливал синевой толкавшихся рыб, закипал бурунами, в которых извивались мощные рыбьи тела, взбухала горбатая черно-зеленая спина, шлепал розовый хвост. Вода была набита рыбой, лопалась, переполненная могучей жизнью, едва сдерживала ее молчаливый напор.
С горы сбегала мелкая речка, бурлила в глинистом устье, поблескивала высоко по склону. И Коробейников понял, что оказался там, где пресная вода вливается в рассол океана и где сгрудилось стадо горбуши, приплывшей на нерест. Проталкивается по мелководью к устью, которое шипит и пенится от рыбьих плавников и хвостов.
Было чудесно оказаться среди несметного множества жизней, у безлюдных багряных сопок, на краю океана, где высокое небо положило на воды отсвет, словно божественное знамение.
Он боялся шагнуть, чтобы не наступить на скользкую спину. Увидев близкую тень, окунал в воду руки, чувствуя холодное, мощное скольжение. Был в гигантском скоплении жизней. Отделен от молчаливых морских существ и связан с ними безымянным напором, который привел косяк горбуши из необъятных океанских глубин к устью маленькой речки. Как и его, Коробейникова, привел из отдаленного огромного города к этим осенним кручам на краю земли.
Голова его сладко кружилась. Высокий отсвет лежал на океане. У ног скользили темные тени, не замечая его; словно и он был рыбой. Приплыл вместе с ними из океанских глубин, повинуясь вращению Земли, ветрам и течениям, магнитным полям и лунным затмениям. Одна и та же божественная воля привела их сюда. Одна и та же, разлитая во Вселенной жизнь, наполняла их мускулы, кровь, вращала в орбитах глаза, мучительно и сладко давила изнутри, подвигая к бурлящему устью речки. Звала вверх, на гору, где в зарослях мерцала вода.
Он приблизился к устью, где пресноводная речка соскальзывала с кручи, вторгалась в океанский рассол, и место их встречи кипело, шелестело, бурлило. В бурунах взлетала костяная, блистающая доспехом рыбья башка, круглился сине-золотой, страстный глаз, хлестал раздвоенный слизистый хвост. Вдоль речки, на мокрой глине, стояли большие чайки, толстые, отяжелевшие, приспустив серые крылья, приоткрыв загнутые желтые клювы. Глина была в белых кляксах помета. На берегу были разбросаны исклеванные рыбьи тела, у которых отсутствовали спины, бока, хвосты, из розового мяса выступали голые позвонки и кости. Обожравшиеся птицы зло смотрели на скользящие в потоке голубоватые тени, не в силах двинуться. Упирали в скользкую глину перепончатые оранжевые лапы, свесив между ними неопрятные толстые животы. Лишь одна чайка стояла у самой воды, наблюдала стремящихся мимо нее огромных рыбин. Время от времени била клювом в глаз, выхватывая с корнем рыбье око. Держала в костяных щипцах стеклянную, желто-синюю бусину, не торопясь проглотить. Ослепленная рыба продолжала плыть. Из пустой глазницы за ней тянулись красные волокна, вода вокруг головы была мутной и розовой.
Это зрелище ужаснуло Коробейникова. Он ощутил слепящий удар в глаз, вспышку боли, ломоту в черепе, словно птичий клюв проник в глазное яблоко и вырвал его с корнем. Одна и та же жизнь, воплощенная в рыбе, в человеке и птице, мучила и истребляла себя. Не узнавала себя в другом. Существовала за счет самоистребления. Была невозможна без боли, без мучительной смерти. Была пронизана силовыми линиями мира, острыми клювами, гарпунами ракет, молниями боли и смерти, пронося среди них свою божественную, непосильную для разума загадку. Коробейников, обремененный своим неясным замыслом, словно сгустком неоплодотворенной икры, был рыбой с пустой окровавленной глазницей, толкаемый этим роковым замыслом к своей собственной смерти. Его всевидящее, восхищенное миром око было вырвано и слепо блестело в клюве страшной гарпии, а он сам, в кровавых волокнах, продолжал стремиться вверх, на гору, охваченный ужасом смерти, паникой не успеть и погибнуть раньше, чем замысел его воплотится.
Он шел вверх по гремучему ручью, и у него под ногами то и дело вздувались рыбьи горбы, хлюпали жабры, туго плескали хвосты. Рыбы, изнемогая, стремились вверх по камням, одолевая гравитацию, возносясь над уровнем моря, к вершине горы. Покидали свою морскую стихию, словно там, на поднебесной высоте, сотворялось мистическое действо, приносилась вселенская жертва, совершалась задуманная божеством мистерия, в которую была вовлечена жизнь. Действовал загадочный закон, не позволявший погаснуть Вселенной, расплыться в бесконечную однообразную туманность, в которой рассосутся спирали галактик, растворятся сгустки звезд и планет, но вечно вскипают протуберанцы и взрывы. Побеждают унылую энтропию, тусклую ординарность и пошлость, унылое смирение. Закон продолжения жизни через жертву и смерть.
Коробейников чувствовал, как в страшном напряжении колотятся рыбьи сердца, страстно хлопают жабры, плавники цепляются за камни, противодействуя падающей к океану воде. Речка срывала за собой рыбин, сволакивала вниз, откуда они снова в страстном упорстве двигались вверх по горе.
В мелкой заводи под кустами скопились отдыхающие рыбы. Коробейников, бурля сапогами, приблизился. Окунул руки, подводя ладони под скользкие холодные животы. Несколько горбуш, почувствовав горячие прикосновения, ускользнули. Он осторожно поддел руками большую утомленную рыбину. Выхватил из воды, получив в лицо удар сверкающей слизи. Ощутил литую тяжесть длинного мокрого туловища, пряный запах могучей жизни. Рыба расплющила о ладони переполненный белый живот, вяло шевелила хвостом, тускло сияла голубой чешуей, отражая снег неба. Склеила черные жабры, поворачивая в костяной голове золотой телескопический глаз. Она была совершенна, выточена божественным мастером. Своими изгибами, остриями, плавными линиями была соразмерна с морской глубиной, ледяными течениями, непроглядной тьмой, в которой, не мигая, золотился ее плоский глаз.