Андрей Андреевич отпустил директора, нашел глазами Капустина и мигнул ему: ну-ка, отойдем.
Отошли к самой густой пальме.
– Что это такое, Кирюша? Он же обещал.
– Обещал.
– Он же только что из Вашингтона.
– Да.
– Ему там что, не все объяснили?
– Я не знаю, с кем именно он встречался, но информация была, что Оскаров дал добро.
– Хорошенькое дельце. Если уж и начинается все так… Я, значит, теперь один буду давать этот сеанс одновременной игры в демагогию против пятисот голов?
– Я все время пытаюсь связать с ним, – Капустин показал телефон, – но недоступен.
Кандидат отвернулся от начальника службы безопасности.
– Ох как я буду недоступен, когда ему будет надо.
– Пора, Андрей Андреевич, – вежливо пригласил директор, указывая рукой в сторону открытой двери, откуда доносился рокот человеческого моря. Недоброжелательный.
Ожидания не обманули Голодина. Если б охранники кандидата знали такое словосочетание – «опрокинутое лицо», то, увидев своего шефа, вышедшего в вестибюль, они бы подумали, что у шефа выражение лица совершенно соответствует этому словосочетанию. Плюс ко всему в глазах Андрея Андреевича застыл один немой, но кричащий вопрос: «Что это было?»
Капустин, выглядевший тоже не лучшим образом, шел по правую сторону от кандидата. Директор института семенил по левую и что-то шептал про какой-то чай.
Выйдя на середину вестибюля, Андрей Андреевич с отвращением посмотрел на здешние пальмы, потому что смотреть на людей он вообще был сейчас не в состоянии, и развел слегка руки в стороны для того, чтобы на него смогли надеть пальто.
У крыльца в добавление ко всем прочим приятным моментам этого мероприятия собрался небольшой пикет. Плохо одетые, но, видимо, искренние в своих убеждениях молодые люди держали плакаты с плохо написанным текстом, залепляемым волнами мятущегося снегопада. Проходя сквозь эту жалкую стену, Голодин жестом надрывного артистизма послал им почему-то воздушный поцелуй. Из каких глубин его богатой натуры вырвался этот порыв, объяснить было трудно, но зато он был зафиксирован телекамерой, выскочившей откуда-то верхом на плече худоногого оператора. Что за камера, кто позвал – осталось неизвестным.
Минут пять ехали молча.
Капустин время от времени отвечал на поступающие звонки. Коротко, четко, почти сердито. Потом достал из кармана серебряную фляжку с коньяком и протянул шефу.
– Слушай, – сказал тот, отстраняя ее. – Это, ты говоришь, «дружественная» аудитория?
– Н-ну да.
– А как бы повела себя враждебная? Капустин вздохнул.
– Только не надо говорить мне всякой этой ерунды!
– Какой, Андрей Андреевич?
– Что первый блин комом и такое всякое.
– Ладно, о блинах ни слова.
– Ты мне лучше про Эдика объясни. Что, шахматист лучше меня просчитал этот ход? Знал, что ехать в эту чайную не надо?
– Не думаю, что так.
– А как, Кирюша? Этот гад в белом фраке гордо не приехал, а я как идиот рассказываю гогочущей толпе про татарские мусорные баки!
– На самом деле это было лучшее место во всей беседе. А что касается Оскарова, объяснение тут, думаю, другое. Ничего он не просчитывал, просто по природе своей любит мутить воду. Да, в Вашингтоне он дал, я уверен, обещание работать на вас, но по дороге обратно его начало выворачивать. У нас же все смотрят в генералы.
– Но на кой хрен мне такой союзник, если он такое выкидывает с первого шага?
– Андрей Андреевич, да я с самого начала был не рад. Эдик – человек увлекающийся, до страсти обожает куда-нибудь влезть и все там поставить с ног на голову. То он шахматный мир перевернул, а не так давно решил, что шахматного ему мало, и решил вообще все взорвать к чертовой матери.
– Что взорвать?
– Новая хронология – слыхали? Пара профессоров-астрономов доказывают, что мы неправильно время считаем, что…
– А, это? Знаю, знаю. Я как дошел до места, где говорится, что Куликовская битва была на Таганке в 1812 году, так и плюнул.
– Он и в вашу партию, и во всю эту предвыборную кутерьму влез, чтобы создать еще большую кутерьму.
– Пошел он к черту!
Капустин хотел было спрятать фляжку с коньяком, но Андрей Андреевич забрал ее себе, отщелкнул пробку и стал посасывать.
– Но есть и другие новости, помимо неприятных.
– Приятные? Говори!
– Я не сказал приятные, я сказал – другие.
– Все равно, шпарь. Лишь бы перебить эту институтскую кислятину в голове.
– Стало известно, кто выдвигается от Кремля. Голодин аж подпрыгнул до мягкого потолка.
– Кто?! Нестер? Или Лапоть?
– Нет. Не Нестеров и не Лаптев.
Физиономия кандидата заполыхала от нахлынувшего волнения и коньяка.
– Не морочь, давай, лепи.
– Оба.
– Что значит… Как оба?!
– Кремль решил поддержать две кандидатуры – и Нестерова, и Лаптева.
Откинувшись на сиденье, Андрей Андреевич некоторое время молчал.
– Проверено?
– Да, уже сегодня вечером будет в новостях.
– Тогда объясни. Это же изменение всей тактики. Они не рассчитывают все сделать в первом туре?
Капустин пожал плечами.
– Я еще подробно не анализировал эту новость, да потом, надо еще получить всю аранжирующую информацию, факты эти сами по себе головаты. Одно несомненно: тактика у них будет не та, к которой мы готовились.
– Так это удар по нам?!
– Не обязательно. Очень может быть, что они сменили свою бывшую тактику на худшую. Но не станем спешить. Понаблюдаем, как говорят лекари. Возможно, они собираются устроить «свой» второй тур, не надеясь на твердую победу в первом.
Андрей Андреевич опорожнил фляжку.
– Есть и еще, – сказал Капустин.
– Не надо еще.
– Я не о коньяке, а о новостях.
– Да?
– Алла Михайловна дала согласие.
– Серьезно?
– Абсолютно. Мы не будем ее особо загружать, главное – она готова немного попозировать ради поддержания образа нормальной антисоветской семьи.
– Спасибо. Ты все-таки гений, Кирюша… Вот в чем я сомневался так уж сомневался! Чтобы Алка…
– Не я.
– Что не я?
– С Аллой Михайловной говорила Нина.
Андрей Андреевич замолчал, тяжело задышал. Отвернулся к окну.