Второй раз сознание вернулось быстро и полностью. Охотник открыл глаза, огляделся и обнаружил себя лежащим в скромно обставленной, маленькой, уютной комнате, очень похожей на домашний рабочий кабинет не слишком преуспевающего писателя. За неплотно зашторенным окном уже сгустились сумерки. Он лежал на узком кожаном диване, утопая головой в мягкой подушке, заботливо накрытый одеялом и единственное, что беспокило Ярослава, – это вновь подкатившая одновременно с пробуждением тошнота.
Вскоре выяснилось, что Охотник был в комнате не один. Сидящего в углу, в кресле, пожилого, совершенно седого, с намечающейся лысиной мужчину лет шестидесяти с изрядным прицепом Ярослав обнаружил только тогда, когда тот, заметив, что раненый пошевелился, вытаскивая руки из-под одеяла и инстинктивно пытаясь сесть, решительно встал и подошел к дивану. Опустился на стоящий рядом стул. Некоторое время оба молча смотрели друг на друга. Первым нарушил тишину старик. Спросил на удивление ровным и, как показалось Охотнику, даже не слишком твердым голосом:
– Как твое самочувствие?
– Ты кто? – с трудом шевеля сухим языком в пересохшем рту, хрипло проскрипел Охотник. – Я… тебя не знаю.
– Меня зовут Тадеуш Домбровский, – спокойно представился мужчина. – Но ты вряд ли когда-нибудь слышал это имя. Обычно люди знают лишь мое прозвище – Святой.
Охотник шумно вздохнул, ухмыльнулся. Процедил, без тени страха:
– Лучше бы твоя трусливая сявка убила меня сразу…
– Почему?
– Потому что твои псы уже дважды пытались меня кончить. В первый раз меня спас толстяк Кацнельгогель, рассказав кое-что о привычках мстительного и неуловимого бандита по кличке Святой… Я передал его слова легавым, и они вас перехитрили, вычислив предателя и заманив убийц в ловушку. Во второй раз я не сдох лишь потому, что первая пуля твоего истеричного сопляка угодила прямиком в связку ключей, а все другие вообще прошли мимо… Ждать третьего подарка судьбы я не собираюсь. И если останусь жив, то ты сдохнешь. Обещаю…
– Что ж. Если это произойдет, значит, так угодно богу, – задумчиво, без тени ярости, прошептал Святой, в эту секунду буквально ничем не напоминающий грозного и всесильного главаря банды, которого безуспешно ловит вся ленинградская милиция, влючая майора Щербатова с товарищами. Сунув руку в карман пиджака, безупречно одетый старик достал золотой портсигар, щелкнул крышкой, извлек папиросу. Закурил, долго пытаясь высечь колесиком зажигалки искру – подводил предательски дрожащий большой палец, после чего жадно и глубоко затянулся и повторил, с таким трудом и усилием, словно выплевывал застрявшую в горле иголку:
– Значит, так будет угодно богу… сынок…
– Я тебе не сынок, гнида! – Ярослав рванулся, пытаясь схватить Святого, а затем одним мощным движением сдернуть его со стула, чтобы затем навалиться сверху и голыми руками совершить обещанное возмездие, но не дотянулся – старик то ли случайно, то ли умышленно сел слишком далеко. К тому же внезапная боль, острой раскаленной иглой вдруг вонзившаяся в левый висок, на который пришелся удар трости, заставила Охотника сжать челюсти и, с трудом сдерживая стон, вновь обессиленно уронить голову в подушку.
– Не надо делать резких движений. Час назад здесь был мой врач. Между прочим – профессор, хирург. Он обследовал тебя и сказал, что у тебя сильный ушиб грудной клетки и тяжелое сотрясение мозга. И самое лучшее лекарство – покой…
– Где мальчик? – справившись с болью и вновь открыв глаза, прорычал Охотник.
– Насчет пацана детдомовского не беспокойся. Сухарь хоть и трус, но голова у него соображает. Рассчитал все точно. Когда твой Гном проболтался, Сухарь понял, что ты и есть тот самый хромой капитан, из трамвая. Сообразил, что мальчишка послужит отличной приманкой… Кстати, его уже отпустили. Так что не волнуйся, сынок…
– Я не сынок тебе, падаль!
– Ты сильно ошибаешься, мой мальчик, – покачал головой старик. – Как только Сухарь разорвал на тебе гимнастерку, чтобы посмотреть на рану и выяснить, почему угодившая в самое сердце пуля не перечеркнула твою жизнь, он увидел висящий на цепочке кулон. Сорвал его, открыл. И обнаружил мою фотографию, тридцатилетней давности… Я подарил кулон твоей матери, за день до своего злополучного отъезда в Варшаву. Сухарь тут же позвонил мне, и я прислал за тобой людей и машину. А едва увидел тебя, сразу понял – ошибка исключена, – прошептал Святой. – Потому что ты очень похож и на Люсию, и на меня самого… Я понял, что ты – мой исчезнувший сын, мой Ежи…
Это было сильнее, чем удар молнии. Это был ураган. Цунами. Смерч. Охотник вначале просто оторопел, а осознав, кто сидит рядом с ним, – не удержался. Застонал, закрыв глаза, стиснув челюсти до зубного скрежета и внутренне содрогаясь от охватившей все его существо чудовищной душевной боли. Поверить в то, что вор и убийца Святой, на совести которого множество жертв, включая толстяка Кацнельгогеля, и есть его канувший в неизвестность родной отец, было немыслимо. Невозможно! Но Ярослав отдавал себе отчет, что с такими вещами не шутят. Святой прав: ошибки быть не может. Он – его отец. Это же надо! За что, Господи?!
Наблюдая, как нелегко далась пленнику новость, Святой терпеливо молчал. Однако пауза слишком уж затягивалась, и тогда старик не выдержал. Встал, подошел к столу, затушил папиросу, откашлялся в кулак, затем вернулся к дивану.
– Почему ты молчишь, сынок? – спросил он, положив ладонь на плечо неподвижно лежащего с закрытыми глазами Ярослава. – Почему не говоришь со мной, Ежи?
– Я – не Ежи!!! – Охотник медленно поднял веки. На его висках отчетливо пульсировали вены. Губы подрагивали от чудовищного нервного напряжения. – Меня зовут Ярослав Михайлович Корнеев! Для тебя, сволочь, – гвардии капитан Корнеев! И убери свою поганую клешню с моего плеча, пока я не сломал ее! На это – будь уверен – сил у меня вполне хватит…
– Конечно, ты во всем прав, – казалось, главарь банды ничуть не задет таким дерзким ответом. Но ладонь старик все-таки не убрал. Напротив, стиснул плечо сильнее, обреченно сказал, как бы смиряясь с неизбежным горем:
– Если Люсия назвала тебя русским именем, Ярослав, значит, так было угодно богу… Скажи, как… там она? Жива? Здорова? Я пытался найти вас, все эти годы пытался, но – безуспешно. Вы словно в воду канули. Исчезли, не взяв ни вещей, ни даже рубля денег. Я даже не знаю, что произошло во время моей поездки в Варшаву!.. Расскажи мне, прошу. Ведь твоя мать должна была, рано или поздно, ответить на вопрос сына, где его отец. И если кулон у тебя на груди, значит…
– Ничего это не значит! – резко перебил Святого Охотник. – Ничего, ясно тебе?! Я впервые обнаружил его в вещах матери в день ее ареста, когда мне было двадцать два года! И до сегодняшнего дня даже не знал, кто изображен на портрете. Лишь догадывался, что это, возможно… – Ярослав замолчал, не сумев произнести слово «отец», и вновь закрыл глаза. Ему было плохо. Снова накатила тошнота.
– Продолжай! Только не молчи. Прошу тебя! – взмолился Святой, клещом вцепившись пальцами в плечо Охотника. – Как бы ты ко мне ни относился и что бы между нами ни произошло до сегодняшнего дня, я имею право знать правду! Не лишай меня хотя бы этого…