– Если твоим словам о невредимости Гнома можно верить, то я готов простить тебе и твоему Сухарю похищение ни в чем не повинного Данилы, – Ярославу не понадобилось слишком много времени, чтобы определиться со своим отношением к стоящему возле письменного стола пожилому человеку. Совершенно чужому для него и не вызывающему в душе ровным счетом никаких эмоций, кроме презрения, и никаких желаний, кроме желания навсегда забыть о его существовании. А еще лучше – не знать вовсе. Но неумолимая судьба – увы! – не терпит сослагательного наклонения.
– А еще я хочу, чтобы наша первая встреча стала последней. У меня с паном Тадеушем Домбровским нет и быть не может ничего общего, кроме текущей в моих венах польской крови. Пусть даже половина ее – волчья… Вот и все, что я хочу сказать тебе, Святой. Прикажи своим холуям принести мне одежду. И вернуть ключи. Они мне еще пригодятся. Не в качестве защиты от бандитской пули. Я ухожу. Прямо сейчас. Это мое последнее слово. Или можешь порешить меня здесь. Быть убитым по приказу… по приказу человека, который принимал участие в твоем зачатии, – в этом тоже есть прямой фатализм…
Старик, ожидавший от Охотника подобного ответа, в отличие от Ярослава думал долго. Судя по мимике его скуластого, обезображенного шрамом морщинистого лица, решение давалось Святому не в пример труднее, чем нашедшему в себе силы и севшему на диван Охотнику. Его грудь была перетянута пропитанной кровью тугой повязкой, а рваная рана на левой стороне головы, в месте удара тростью, была зашита и обработана йодом.
– Я обещал, что отпущу тебя, – наконец заговорил Святой, и голос его был тихим, как у смертельно больного, – и я выполню свое обещание. Хотя – видит бог – я всем сердцем желал услышать от тебя совершенно другие слова, Ярослав… В течение часа ты получишь одежду и обувь взамен своих испачканных в крови армейских обносков. Учитывая состояние здоровья, тебя отвезут на машине и высадят за пару кварталов от дома. Больше того, когда придет информация из полицейского архива, я найду способ и сообщу тебе место захоронения Люсии, вместе с датой ее рождения. Чтобы ты знал, куда и когда приносить цветы. Я также обещаю, что не стану преследовать ни тебя, ни твою семью, ни тем более мальчишку. Но – только в одном случае. Если ты сам не будешь давать мне повода поступить иначе. Ты меня хорошо понял, капитан Корнеев? По глазам вижу, понял… Вот и отлично. Перед уходом тебе, уж не обессудь, завяжут глаза. Я верю, что, оказавшись вне этого дома, ты не побежишь в мусарню, но береженого, как известно, бог бережет. А я рискую лишь там, где это необходимо. Свой самурайский клинок тоже сможешь забрать… Скорее всего, больше мы не увидимся. Поэтому напоследок хочу сказать тебе следующее: голос родной человеческой крови, которую ты только что так необдуманно назвал волчьей, на самом деле гораздо сильнее, чем ты думаешь. Просто у тебя до сих пор не было возможности ощутить на собственном опыте его силу. Потому что все без исключения, с кем тебе приходилось общаться до сегодняшнего дня, включая приемную мать, были для тебя чужими. Как бы тепло и искренне ты к ним ни относился… Пройдет время, и ты поймешь – что я прав. Сейчас я молю бога только об одном – чтобы, когда это случится, не было уже слишком поздно. Прощай, Слава. Надеюсь, я никогда не пожалею о том, что сегодня оставил тебя живым, впервые нарушив некогда данную самому себе клятву – никому ничего не прощать. Храни тебя бог.
В последний раз взглянув на сына, Святой перекрестил Ярослава, шагнул к двери и, повернув бронзовую ручку в форме птицы, скрылся за дверью комнатушки, заполненной неподвижно висящими между полом и потолком облаками сизого табачного дыма. Комнатушки, так сильно напоминающей рабочий кабинет не слишком преуспевающего писателя, но на самом деле принадлежавшей скромному и невзрачному чиновнику из Горблагоустройства – директору одного из ленинградских кладбищ. Немногословный и послушный хранитель царства мертвых уже больше года являлся одним из тех людей, которых Святой не без основания именовал «своими» и которые время от времени выполняли для своего «знакомого» мелкие поручения конфиденциального характера. Чем именно был полезен банде Святого хозяин кабинета, зная его профессию, понять нетрудно. По приказу старика он прятал на кладбище криминальные трупы, закапывая их на дне свежевырытых могил и прикрывая сверху вторым, официальным захоронением. При этом даже не догадываясь, какое массовое распространение примет его «передовой опыт» в последующие десятилетия, особенно на рубеже смены веков, когда под давленим одуревшей от бандитского беспредела милиции будет наконец-то принят специальный закон, обязывающий могильщиков рыть могилу не накануне похорон, а непосредственно в день погребения.
Впрочем, в середине сороковых об этом, весьма странном и непонятном по сути для большинства обывателей, будущем нововведении не родившегося еще поколения никто, по понятным причинам, даже не догадывался. Путешествия во времени существовали разве что на страницах фантастических романов английского писателя Герберта Уэллса, которого в СССР мало кто читал. Буржуй, все-таки.
Примерно через полчаса после ухода Святого в комнату вошли двое угрюмых здоровенных битюгов. Один без лишних слов положил на письменный стол неказистую, видавшую виды трость. Рядом, достав из кармана пальто, бросил пострадавшую от попадания пули связку ключей. Охотник сразу заметил, что два ключа из восьми, принявшие на себя основной удар, теперь нуждались в замене. Смехотворная плата за спасенную жизнь…
Второй громила скинул с плеча на пол возле дивана объемистый вещмешок. Дернул за веревку, ослабляя умело затянутый морской узел, процедил сквозь зубы:
– Здесь рубашка, клифт, штаны и коцы. Того же размера, что и твои… Ватник и перо получишь в машине. Переодевайся.
– Дома скажешь, что на улице, по такому-то адресу напали неизвестные, – подал голос первый. – Спросили закурить. Приложили кастетом в дышло, добавили чем-то тяжелым по тыкве. Очнулся ты уже на квартире. Без денег, шинели и часов. В том же самом доме, на первом этаже живет алкаш, бывший фронтовой фельдшер. Он сегодня трезвый. Видел, как тебя раздели, через окно кухни. Отволок на хату, привел в чувства и заштопал, по живому. Дав выпить стакан водки. Если вдруг что, он подтвердит легавым. Не докопаются. Но лучше обойтись без милиции. Ты все понял? Тогда шевели копытами, фраер. У нас мало времени…
На то, чтобы одеться, у Охотника ушло не меньше десяти минут. Каждое движение давалось Ярославу с необычайным трудом, через боль. Сложнее всего оказалось завязать шнурки на ботинках. Видя, что нагнуться ему не под силу, на помощь, скрипя зубами и матерясь, пришел один из бандитов. Когда Охотник наконец был готов, его рубашка насквозь промокла от выступившего на теле холодного пота. Громилы завязали ему глаза сложенным вдвое толстым шарфом, помогли спуститься по лестнице и сесть на заднее сиденье машины, где его дожидались драная даже на ощупь, провонявшая подвальной сыростью фуфайка и лишившийся благодаря Сухарю своих лакированных деревянных ножен, отмытый от крови, обмотанный куском толстого брезента и перетянутый веревкой клинок.
Ехали долго, постоянно поворачивая. Водила явно перестраховывался, запутывая следы. Наконец, спустя примерно час, машина остановилась, и Ярославу разрешили снять шарф. Охотник сдернул колючую повязку, огляделся. Они находились на углу Невского проспекта и набережной Мойки. В точности, как говорил Святой, – в двух кварталах от дома, где его давно уже ждала и волновалась из-за долгого отсутствия Светлана.