Я переписываю чистовую копию готовой речи, когда снова приходит сэр Джон:
— Сударыня, совет направил мне письмо. Ваш муж Гилфорд Дадли просил у королевы позволения попрощаться с вами лично, и ее величество удовлетворили его просьбу. Остается спросить только вашего согласия.
От одной лишь мысли об этом внутри у меня все сводит судорогой. Только не Гилфорд. Он принадлежит к той части моей жизни, которую я уже оставила позади.
— Как мой муж? — спрашиваю я.
Сэр Джон качает головой:
— Боюсь, совсем пал духом. Его надсмотрщики передают, что он на грани безумия. Без конца плачет и ропщет на свою несправедливую, как он полагает, судьбу. У него нет вашего мужества, миледи. Если бы вы согласились увидеться с ним, то, возможно, он бы немного успокоился.
— Нет, я предпочла бы этого не делать. Мне жаль его, но, признаться, я бы этого не вынесла. Но все же передайте ему, что я желаю ему, во имя любви к Господу, смиренно пережить горестные часы, ибо вскоре мы обретем друг друга в лучшем из миров. Еще передайте ему, что я буду смотреть из окна, как он пойдет на Тауэр-хилл в понедельник.
— Я передам ему ваши слова, — обещает комендант. Когда он уходит, я снова сажусь за стол.
Это ожидание — чистый ад. Последние дни напоминают самую изощренную на свете пытку. Я думаю, что смерть, когда она настанет, будет мне поистине мила. По крайней мере, тогда я обрету покой.
Тауэр, Лондон, 11 февраля 1554 года.
Обезумев от горя, я плачу в подушку, как и все ночи с прошлой среды. Подушка промокла насквозь, а я шатаюсь от бессонницы. Ничего другого я не могу сделать, чтобы не рыдать в голос. И вместо того ворочаюсь с боку на бок, без конца громко всхлипывая.
Моя девочка, мое дорогое дитя, которое я заботливо взращивала с рождения, словно собственную плоть и кровь, утром будет зарублена топором насмерть, всего через несколько часов. Я так ее люблю, так лелею — и сейчас ничем не могу ей помочь.
Думать о том, что ей суждено кончить вот так, безвременно почить в самом расцвете юности, — невыносимо.
Это противно природе, такое истребление молодой жизни. В шестнадцать лет Джейн должна быть озабочена, подобно большинству своих ровесниц, домашними хлопотами; ей следует быть хозяйкой собственного дома, иметь в детской одного, по крайней мере, младенца и страстного мужа в постели. А еще заниматься теми обычными делами, которыми занимаются молодые женщины ее возраста: командовать слугами, чинить мужу сорочки, заготавливать припасы в кладовой, надзирать за няньками. А вместо того ее жизнь вдруг обрывается кровавым концом.
Как мучительно видеть ее в эти последние дни, такую хрупкую и милую, с ее огненно-рыжими волосами и нежным румянцем на веснушчатом лице. Эти детские руки с тонкими пальцами, держащими перо, которое выводит такие взрослые слова. Грацию ее движений, посадку головы, изгиб щеки. Все эти черты, столь любимые мной в Джейн, достигшей расцвета своей девичьей красоты, когда юность так жадно торопится жить и впереди простирается бесконечное будущее. Но завтра мое дитя будет уже в могиле.
Был ли когда приговоренный к смерти преступник столь безвинен? Она ничем не заслужила подобного наказания. Она хорошая и честная, это ясно как божий день. Это злодей Нортумберленд и несносные родители довели ее до такого. Да простит их Бог, ибо я никогда не прощу. Будь все по-моему, гореть бы им в аду вечно. Ненависть к ним словно рак пожирает меня. Она, вместе с горем и болью, разрывает меня на части.
Пока что мне удается — невероятным усилием воли — оставаться внешне спокойной ради Джейн. Я молюсь о том, чтобы мне не подвести ее и завтра. Хоть бы я смогла продержаться еще несколько коротких часов… Это будет последним утешением, которое я смогу ей дать.
Шин, 11 февраля 1554 года.
Я в своих покоях при дворе, лежу в объятьях моего молодого шталмейстера Адриана Стоукса и плачу горючими слезами о моей дочери, которую завтра потеряю навек. До прошлого четверга, когда я услышала эту ужасную весть, моя связь с Адрианом, которая, признаться, целиком держится на страсти, явилась лекарством от гнева на мужа, столь безрассудно вовлекшего Джейн в свою шальную затею. Но теперь Адриан для меня почти не существует. Невинная бедняжка Джейн должна расплачиваться за преступление моего мужа, и он в свою очередь следом отправится на плаху. Но только один из них заслуживает смерти. И если бы я могла добраться до Генри, прикончила бы его собственными руками.
Мне уже не важно, что я останусь нищей вдовой. Генри перестал для меня что-либо значить. Он утерял все права на мою любовь и верность в тот день, когда выдвинул ультиматум Уайетту. В тридцать семь лет я все еще хороша собой и привлекаю мужчин. Недолго думая я затащила к себе в постель молодого шталмейстера. Таким образом я отомстила Генри и заполучила тепло и близость другого мужчины, что помогло отогнать ночные кошмары, мучившие меня в продолжение последних недель.
Адриан был совсем не прочь стать моим любовником и оказался внимательным и изобретательным. Но сегодня, как и в последние три ночи, я едва замечаю его присутствие в моей постели.
Вместо того чтобы горячо и страстно прильнуть к нему, как бывало до прошлого четверга, я лежу и мучаюсь раскаянием. Я была суровой матерью, когда можно было проявить доброту и понимание. Теперь я это вижу, ибо ясность зрения сопутствует неудачам и горю. Что особенно меня мучит, так это то, что мне уже ни за что не искупить своей вины перед дочерью и ни за что не получить ее прощения, в котором я отчаянно нуждаюсь. Я могу только молить Бога сжалиться надо мной.
Молодой человек, что лежит подле меня, уже уснул. Он сочувствует мне в овладевшем мною горе, но, на свое счастье, не принимает его близко к сердцу. Я завидую ему.
Я знаю, что иные осуждают меня за возвращение ко двору. Может, наверное, показаться, что я забочусь лишь о своем будущем. Но королева мне кузина, одной со мной плоти и крови, и я думала разжалобить ее сердце, явившись к ней, заставить ее вспомнить о положении моего несчастного дитя. Но она не соизволила обратить на меня внимание. Я ждала часами, стоя в толпе просителей, когда она выйдет из своих покоев, направляясь в церковь или в тронный зал, но она проходила мимо, будто не видя меня. Я писала ей письма, умоляя об аудиенции, но ни один из моих прежних друзей не согласился их передать. Я даже хотела броситься на колени на пути королевы, но догадывалась, что это мне не поможет. Горькая правда состоит в том, что я знаю, почему Джейн должна умереть.
Сегодня мне не уснуть. Потихоньку встав с кровати, надеваю сорочку, беру свечу и пробираюсь в часовню. Здесь, на коленях перед алтарем, где мерцающая лампада свидетельствует о постоянном присутствии Бога, я предаюсь молитве, как никогда, моля Всемогущего простить мою тяжкую вину и грех упущения и даровать мне сил вернуть Ему с добрым и чистым сердцем мою дочь, которую Он дал мне.