Чем темнее становилось небо, чем выше поднималась луна, тем ярче в его сознании разгоралась одна-единственная мысль: убить. Душу все сильнее охватывала свирепая ненависть к людям, которую подпитывали картины человеческой жестокости, знакомые по чудовищным фотографиям и словам сказителей его племени. Вероломство, безнравственность, войны. Каких только предательств не совершал род людской!
Пять лет назад те, кто до сих пор продолжал бороться за возвращение старых времен, за отвращение от вероотступничества, объявили о приходе того, кто сокрушит алтари самодовольства и фальшивых идолов и объединит все человечество в единое добродетельное племя. Ему противостоят многочисленные силы, враги коварны и могущественны. К тому же они много сотен лет готовились к сражению и укрепляли позиции. Одни из них — озлобленные воины, другие — как тот мальчик, которого надо убить нынче ночью, думал Олаф — ни о чем не подозревающие винтики в механизме, который призван помешать грядущему властителю.
Олафу не нужно было знать, какую угрозу представляет для будущего совершенного мира двенадцатилетний мальчик. Он верил другим — тем, кто видел общую картину и решал, какие действия следует предпринять. Он был рукой, сжимающей меч — точнее топор. Разве руки действуют по собственному усмотрению, разве они задаются вопросом, почему хватают одно и сокрушают другое?
Так что теперь вся его жгучая ярость, вся разрушительная ненависть к людскому роду сосредоточилась на одном маленьком мальчике. Олаф представил себе Тревора Уилсона: голубые глаза, волосы цвета спелых пшеничных колосьев, чуть окрашенных лучами закатного солнца, редкие веснушки, по-женски красивые губы. Он не хотел придавать мальчику образ монстра. Нет у него рогов на голове, а рот не изрыгает чудовищные проклятья. Разрушение может принимать любые обличья, даже самые невинные. Тревор — симпатичный мальчишка. Если бы Олаф познакомился с ним поближе, наверняка нашел бы в нем много общего со своими сыновьями. Участливость, любопытство, живой интерес к окружающему миру, любящее сердце. Но мозг того огромного тела, рукой которого являлся Олаф, решил, что мальчик опасен. Продолжение его существования угрожает спасению человеческого рода. Олаф ненавидел мальчишку уже за это, и неважно, сознательно тот мешает спасению или нет.
Единственной уступкой, скидкой на возраст и внешнюю безобидность, которую он мог сделать, было решение прийти ночью и без собак. На взрослого противника можно нападать, только если он не спит (или она — Олаф никак не мог привыкнуть, что воевать приходится с женщинами). Это было последней проверкой того, что боги действительно хотят смерти этого человека, — и его последним шансом на спасение. Если, несмотря на подготовку Олафа, его силу, оружие и помощь собак, противнику все же удастся выжить — благодаря бегству, успешной самообороне или вмешательству других людей, — значит, жертва сумела снискать расположение Высших Сил. Значит, Олаф должен принять свое поражение как божественное провидение… на какое-то время. Но он будет нападать снова и снова — до тех пор, пока приказ не будет отменен. Боги всегда могут остановить его руку… или позволить ей наконец достичь цели.
Кроме того, ребенок полностью находится под защитой и покровительством своих родителей. Если боги сочтут убийство несвоевременным, они могут в любой момент подвигнуть родителей на вмешательство. Олаф, с одной стороны, не хотел пугать мальчика, с другой — не считал нужным давать ему шанс изменить свою судьбу: за нее отвечал не ребенок, а его родители.
Итак, сегодня собаки останутся в машине. Без них Олаф чувствовал себя неуютно, ему не хватало верных боевых товарищей. Но все пройдет благополучно, как всегда. Он прижал руку к рубашке, которую связала для него Ингун, — ткань казалась очень мягкой под его загрубелыми пальцами. Олаф потрогал амулеты, которые дали ему сыновья: руну Одал и кроличью лапку. Сегодня его боевыми товарищами станут жена и дети. Олаф чувствовал, что они рядом, ощущал их готовность к охоте.
Мышцы напряглись, нервы приобрели особую чувствительность, чувства обострились. Легкий ветерок с востока пошевелил волосы на руке Олафа. Хорошо: он подойдет к добыче с подветренной стороны. Где-то внизу, в его охотничьих угодьях, хлопнула дверь, потом залаяла собака. Он машинально оценил степень угрозы — она не заслуживала внимания. Дыхание его стало ритмичным, тренированная психика инстинктивно входила в состояние, более всего подходящее для убийства.
Олаф потянул к себе топор — его лезвие скользнуло по камню с негромким скрежетом, как скрипка при игре sul ponticello. Увертюра к его представлению. Олаф провел рукой по гладкой деревянной рукояти. В нескольких сантиметрах от начала лезвия рука стиснула топорище, и он встал. Глаза проследили маршрут, по которому предстояло перейти, оказавшись в парке.
Сжимая в руке топор и сосредоточив мысли на мальчике, Олаф пустился по тропе, на которой первому предстояло пересечься со вторым.
Тревор поднял голову с подушки и посмотрел на часы, стоявшие на тумбочке. Сорок три минуты первого. Он вдруг осознал, что проснулся от какого-то шума. Тревор перевернулся на спину и сел на кровати. Еще год назад у него был ночник «Пауэр Рейнджерз», но потом Тревор от него отказался, и теперь в его спальне было темно, как в могиле, — засыпать удобно, но вот в такие моменты, как теперь, ничего хорошего. Из-за штор в комнату не проникал даже лунный свет: он только чуть серебрил их края и сочился в дырочки для шнура. Дверь в коридор была приоткрыта, как нравилось Тревору, но за ней тоже царила тьма.
— Мам! — тихо позвал он. — Пап!
Никто не ответил.
Тревор, подняв голову и затаив дыхание, вслушался в тишину.
Никаких звуков.
Отчего же тогда он проснулся? Ему захотелось по малой нужде. Может, все дело в этом, и никакого шума не было? Тревор сбросил одеяло и спустил ноги с кровати.
«Звяк», — послышалось откуда-то из-за окна; звук был тихим, на пределе слышимости.
Тревор уставился в ту сторону — ему показалось, что в окно вот-вот вломится, разметав осколки стекла и шторы-жалюзи, какое-то страшное чудовище. Подождав некоторое время, он помотал головой.
«Ужастиков насмотрелся», — подумал Тревор.
Звяк, — снова донеслось из-за окна.
Тревор от испуга судорожно хватил воздух ртом, и тут же отругал себя за трусость: можно подумать, на него действительно набросился монстр из фантазий Стивена Кинга. Стивен Кинг много всяких ужастиков придумал. Тревор не любил ужастики.
— А, ерунда, — прошептал он и подошел к окну. Шторы напоминали вертикальные жалюзи, и сбоку вдоль каждой их полосы по всей длине шла тонкая ниточка света. Тревор хотел было отогнуть одну полоску пальцем и выглянуть наружу. Но ему представилось, как, сделав это, он вдруг встретится взглядом с глазом, смотрящим из-за стекла. Нет, это слишком страшно, лучше разом открыть шторы и сразу увидеть, что там такое. Тревор взялся за пластмассовые рукоятки на концах шнуров, которыми шторы открывались, но не смог заставить себя за них потянуть. Надо немного подождать, осознать, что вокруг привычный реальный мир, а не кошмарный сон, и мужество вернется.