Между тем бой в долине продолжается: стрелковое оружие иракцев против более крупных орудий БМП. А Шеска, обыскивая пещеру, находит на нижнем уровне двести артиллерийских снарядов. Боеголовки скручены, открывая пустое нутро. А еще в этой же пещере стоят блестящие химические баки-накопители, и у каждого сбоку красный резиновый шланг, на каждом нанесен ярко-красный международный символ, предупреждающий о биохимической опасности.
– Вот черт.
Шеска нагибается и читает, что написано на ближайшем баке. «Сделано в США».
Еще он находит брошюру химической компании из Цинциннати.
«Согласно законам США, эти химикаты нельзя экспортировать для военных целей», – написано в брошюре. Точно.
И в этот миг Шеска слышит звук, похожий на хлопок двигателя автомобиля… но никаких машин в пещере нет… что-то твердое и горячее бьет в левый локоть… его разворачивает, все забрызгано кровью, и кто-то кричит:
– Снайпер!
В конечном счете его люди убивают стрелка и собирают снаряды. Врач перевязывает разбитый вдребезги локоть. Боль адская, и на обратном пути Шеска то приходит в себя, то вновь проваливается в забытье. Когда они пересекают границу, его отправляют в госпиталь.
На следующий день раненого навещает Рурк.
– Ты удивился, когда увидел метки на снарядах? – спрашивает он.
– Как наши химикаты попали в Ирак? Украдены?
– Ну что же, смотри. – Сегодня Рурк хмур и сердит. – Возможно, некий конгрессмен, чтобы помочь некоей компании в своем округе, пробил целевой законопроект, позволяющий сделать вывоз некоего товара законным. Потом какой-то придурок из министерства торговли хлопнул где-то штамп «Утверждаю». Потом какой-нибудь посредник из Чикаго, ни разу в жизни не державший в руках оружия, заработал хорошие комиссионные. В результате у тебя раздроблен локоть, а две дюжины наших парней на небесах. Вот дерьмо.
Война окончена, но Шеска должен провести в госпитале еще месяц.
– Я принес книгу. Почитаешь, когда станет лучше. – Рурк протягивает переплетенный в кожу том. – «Письма „китайца“ Гордона [14] ». Это был мой кумир.
– Какого китайца?
– Это британский генерал эпохи королевы Виктории. Во время восстания Махди англичане потерпели несколько поражений, и Гордона направили в Хартум для эвакуации живших в Судане европейцев. Но он уперся. Считал, что может победить. И смог бы, если бы подкрепления, о которых он просил, прислали вовремя. Но политики тянули, спорили, а через несколько месяцев, когда войска все-таки пришли, город был в огне, а голова Гордона – на пике. Они опоздали всего на пару дней.
– Они поимели его, как наши политики нас во Вьетнаме, – замечает Шеска.
– Верно, но из-за Гордона британцы остались в Африке еще на сто лет. Остались, вместо того чтобы уйти. Он спас империю по крайней мере на время. Гордон понимал вечные истины.
Рурк выпрямляется во весь рост и усмехается.
– Я скажу своими словами, а не его, поскольку британцы для меня слишком сдержанны. Так вот, – Рурк изображает британский акцент, – в половине случаев тебя дрючат свои же.
Много лет спустя холодным октябрьским утром Воорт сворачивает за угол Мэдисон-авеню и Шестидесятой улицы, покинув клинику Джилл, где оставил ее на попечение дневного телохранителя, и направляется в деловой центр города – в химчистку, квитанцию которой нашел у Мичума. Он надеется, что приемщик вспомнит Мичума и (если они иногда болтали) сможет что-то рассказать о его работе, друзьях или увлечениях.
Но ужасно трудно выбросить из головы слова Джилл и сосредоточиться на работе.
«Мой муж живет в Риме и работает во Всемирной организации здравоохранения. За границей он спит с другими женщинами. А я могу спать с другими мужчинами. Но мне раньше не хотелось».
Ясный, солнечный день. Скоро Хэллоуин – ночь иллюзий, и Воорт идет мимо профилей гоблинов, приклеенных к витрине парикмахерской, и ведьм, закрепленных на дверях магазина игрушек, а похожие на отрубленные головы маски гориллы и космического чудовища свирепо глядят с полок. В пекарне продаются апельсиновые кексы. В магазинах одежды, вечно расходящихся с природным календарем, выставлены манекены в зимних куртках и вязаных шапочках. Манекены-мамаши не сводят глаз с манекенов-детишек. В своем совершенном мире они укрыты от зимних разочарований: лопнувших водопроводных труб, неработающего отопления, грязного от выхлопных газов снега.
«Снег» из конфетти летает в витрине под воздействием электрических вентиляторов.
– Забавно, Воорт. После пяти лет воздержания в его отсутствие мне наконец кто-то понравился, а не одобряешь этого именно ты. В некотором роде обмен ролями. Я думала, мужчины прыгают в постель с любой понравившейся женщиной.
– Существуют разные точки зрения, – ответил он.
– Ты уязвлен? – спросила она.
– Просто удивлен.
– Надо было сказать раньше? Ты ценишь верность. Вот почему ты мне нравишься. Но тебе не нужно думать о человеке, которого ты не знаешь и который не возражает против того, что мы делаем. Хочешь позвонить ему? Пожалуйста. Ты еще сентиментальнее, чем я думала. И наивнее.
– Слово «наивный» употребляют люди, которым все безразлично, по отношению к людям, которым все не безразлично, – сказал Воорт. Тогда ему хотелось уйти, а сейчас он уже снова ее желает. И ничего не может поделать с тем, как его тело реагирует на нее. Не может не вспоминать, как она водила пальцем по его груди. В его мыслях палец скользит по дельтовидной мышце. Ее ноги охватывают его бедра.
У него снова стоит.
– Воорт, раньше я думала о браке так же – пока не выработала реалистическую точку зрения. В Европе разводов меньше, а браки крепче. Супруг в одном месте. Любовник – в другом. Мы в Америке так стремимся к совершенству, что, пытаясь его достичь, разрушаем все вокруг. Поэтому прыгаем от брака к браку, а совершенства в конечном счете как не было, так и нет. Как ты можешь быть детективом, жить в реальном мире – и не понимать этого?
– Ты поворачиваешь так, будто я указываю, как тебе жить, – сказал Воорт, уплетая омлет с ветчиной и сыром. – Но речь идет о том, как хочу жить я. Может быть, именно потому, что я детектив, я хочу, чтобы моя личная жизнь отражала лучшее.
Держа в одной руке чашку с горячим, сладким кофе, Джилл прижала прохладные пальцы другой руки к плечу Ворта.
– Детектив принимает человеческую подверженность ошибкам во врагах, но возлагает нечеловеческие упования на людей, которых любит.
– Не обижайся, но я не влюблен.
– Я просто рассуждаю. К тому же ты выглядишь возбужденным.