– Не мой, – уверенно откликнулся Гордеев. – У меня всего двое красивых, один, правда, брюнет, но очень высокий, под «средний рост» никак не подходит. Другой – блондин. Дефекта мочки ни у кого нет. Дальше что было?
– Сел в машину, поехал в сторону Садового кольца. Вел себя как-то странно. В одиннадцать двадцать остановился возле телефона-автомата, но вышел из машины не сразу, дважды смотрел на часы. Потом не торопясь зашел в будку, снял трубку, тут же повесил ее и пулей помчался к машине.
Видно, таксофон не работал, а время поджимало. Рванул с места, подъехал к другому автомату, сильно нервничал. На второй раз ему повезло, телефон был исправен. Набрал номер и почти сразу же нажал на рычаг. Ни с кем не разговаривал. Снова набрал номер, подождал чуть подольше, ему опять не ответили; Позвонил в третий раз, ждал еще дольше и тоже ни с кем не говорил. Вышел из будки, сел в машину и двинулся в сторону Измайлова.
– Человек позвонил в три места и никого не застал. Что ты видишь в этом странного?
– Он смотрел на часы и явно ждал наступления условленного времени.
Значит, его звонка кто-то должен был ждать. Почему же ему никто не ответил? И потом, у него ничего не было в руках – ни монетки, ни жетона. Как же он собирался разговаривать?
– Ты прав. Я подумаю над этим. Глаз с него не спускайте.
– Виктор Алексеевич, раз его пропустили в поликлинику, значит, он наш сотрудник. Мы не имеем права…
– Ты видел его служебное удостоверение? – резко оборвал собеседника Гордеев.
– Нет, но…
– И я не видел. Домыслы свои оставь при себе. И до тех пор, пока ты своими глазами не увидишь его удостоверение, не подделанное и не просроченное, он для тебя не сотрудник, а объект наблюдения.
– Ну, как скажете.
Борис Карташов еще раз сверился с картой.
– По-моему, мы проскочили поворот на Озерки. Надо разворачиваться.
Он развернул машину, и уже через минуту они увидели нужный поворот, а оттуда до дома Смелякова было совсем близко.
Бывший следователь Григорий Федорович Смеляков жил в большом двухэтажном кирпичном доме, окруженном яблоневым садом. Всюду чувствовалась умелая и заботливая хозяйская рука: в аккуратно подстриженных кустах, и в свежевыкрашенном заборе, и в расчищенной дорожке, ведущей от калитки к дому.
– Хозяин вас ждет? – спросил Борис, запирая машину.
– Нет.
– А вдруг мы его не застанем, что тогда?
– Вот когда не застанем, тогда и решим, что делать, – ответила Настя, стараясь казаться беззаботной. На самом деле она ясно понимала, что сегодня они получили выигрыш во времени, и если не смогут его использовать, если Смеляков куда-нибудь уехал, то… Додумывать мысль до конца ей не хотелось. Очевидно, что второй раз примитивный фокус наподобие сегодняшнего, с поликлиникой, у них не пройдет. ОНИ ждут от нее сложных ходов, и только поэтому удалось при помощи дешевого «бородатого» трюка выиграть хоть немного времени. Завтра ОНИ будут знать об обмане, и тогда она не сможет даже выйти в туалет, чтобы это не осталось незамеченным.
Так что сегодня – главный день, решающий во всей операции, и исход ее зависит от того, сколько ей, Насте, удастся за этот день сделать.
Она решительно толкнула калитку, и в ту же секунду на крыльце появился пожилой мужчина с красивой окладистой бородой и седыми волосами.
– Вам кого? – вопросил он зычным басом.
– Григорий Федорович?
– Я.
Настя подошла к крыльцу и уже полезла было в сумку за удостоверением, но внезапно решила сыграть наугад.
– Можно нам войти?
– Проходите.
Смеляков посторонился, пропуская гостей в дом. Изнутри жилище напоминало городскую квартиру, комфортабельную, даже роскошную. Стены обшиты деревом, на окнах тяжелые шторы из дорогой ткани. В большой центральной комнате горел камин, не электрический, а самый что ни есть настоящий.
Перед камином – кресло-качалка с небрежно брошенным теплым пледом, рядом с креслом на полу – два огромных ньюфаундленда, которые тут же вскочили при появлении посторонних и настороженно застыли.
– Как у вас хорошо! – непроизвольно вырвалось у Насти.
Хозяин довольно улыбнулся. Было видно, что он любит свой дом и гордится им.
– С чем пожаловали? – спросил он, принимая у Насти пальто.
– Григорий Федорович, можно поговорить с вами о событиях тысяча девятьсот семидесятого года?
Реакция Смелякова была совершенно неожиданной. Он радостно улыбнулся.
– Значит, все-таки опубликовали! А я уж и надеяться перестал. Как отдал рукопись в прошлом году, так из журнала ни слуху ни духу. Думал, забраковали. А вы, выходит, прочли и заинтересовались? Только имейте в виду, там не все правда, там и авторский вымысел есть. Да вы садитесь, садитесь, я сейчас чай сделаю, а потом отвечу на все ваши вопросы.
Настя вцепилась в локоть Карташова, чтобы не упасть. Как всегда в минуты внезапных озарений, спазм сосудов приводил к тому, что у нее кружилась голова и слабели ноги.
– Вам плохо? – шепотом спросил Борис, осторожно усаживая ее на мягкий диван.
– Хуже не бывает, – пробормотала она, прикладывая ко лбу ледяную ладонь и стараясь выровнять дыхание. – Ничего, сейчас пройдет. Борис…
– Да?
– Я, кажется, поняла. Мы влипли в чудовищную историю. Это может оказаться крайне опасным. Поэтому уезжайте отсюда, уезжайте прямо сейчас. Я как-нибудь сама доберусь.
– Не говорите глупостей, Анастасия. Я никуда не уеду.
– Поймите же, я не имею права втягивать вас в это. Мне за риск зарплату платят, а вы, посторонний человек, можете при этом пострадать. Пожалуйста, прошу вас, уезжайте. Если с вами что-нибудь случится, я себе никогда не прощу.
– Нет. Не уговаривайте меня. Если не хотите, чтобы я присутствовал при разговоре, я могу посидеть в машине. Но одну я вас здесь не оставлю.
Настя попыталась было возразить, но в комнату вернулся хозяин, толкая перед собой сервировочный столик на колесах.
– Вот и чай! Батюшки, какая вы бледная, – охнул он, взглянув на Настю. – Не заболели?
Она уже почти пришла в себя, даже улыбнулась.
– Я всегда такая, не обращайте внимания.
Они пили чай, заваренный с мятой, зверобоем и брусничным листом, и Григорий Федорович Смеляков рассказывал им про дело об убийстве, совершенном Тамарой Ереминой. Бывший следователь ничего не скрывал: слишком много лет прошло, чтобы оправдываться. Да и модно стало в последние годы писать и говорить о том, как коммунистическая партия творила в стране произвол. Партию ругали, попавших под ее беспощадный пресс жалели, и при таком раскладе Смеляков не видел ничего неприличного или опасного в том, чтобы поведать свою историю.