Пораженная толпа все больше волновалась. Она не знала, за кем следить. То ли за тем, как Цезарь расправляется с Веттием, толи за Фабием, который, присев на корточки, развязывал пучок березовых прутьев, связанных ритуальным перекрестием красными кожаными ремнями. Тридцать тонких, гибких прутьев по числу курий были собраны в аккуратный, ровно подрезанный пучок в форме цилиндра.
Глаза Веттия расширились. Казалось, он не мог оторвать их от Фабия и прутьев.
— Чей ты клиент, Веттий? — резко повторил Цезарь.
Трясясь от страха, Веттий ответил:
— Гая Кальпурния Пизона.
— Благодарю. Это все, что мне нужно было знать.
Цезарь повернулся к толпе, собравшейся внизу. В передних рядах стояли сенаторы и всадники.
— Римляне, — громко обратился к ним Цезарь, — этот человек, находящийся у моего трибунала, принес фальшивое свидетельство против меня. Он доставил это фальшивое свидетельство судье, который не имел права принимать это свидетельство. Веттий — tribunus aerarius. Он знает закон. Он знает, что не должен был этого делать. Но он очень хотел положить два таланта на свой счет в банке. Плюс еще то, что обещал заплатить ему его патрон Гай Пизон. Я не вижу здесь Гая Пизона, чтобы он мог ответить мне. Но такое поведение характерно для Гая Пизона. Будь он здесь, он присоединился бы к Луцию Новию в тюрьме Лаутумии. Я как городской претор имею право применить coercito к римскому гражданину Луцию Веттию. И я воспользуюсь этим правом. Его нельзя пороть плетью, но прутом — можно. Ликтор, ты готов?
— Да, praetor urbanus, — ответил Фабий, которому за всю его долгую карьеру одного из десяти префектов коллегии ликторов никогда еще не приходилось развязывать фасции.
— Выбери прут.
Как бы тщательно ни следили за прутьями, прожорливые маленькие грызуны ухитрялись обгладывать их. Поэтому фасции — а они были одними из самых почитаемых предметов в Риме — с большими церемониями сжигали и заменяли новыми пучками. Таким образом, Фабию не пришлось выбирать самый крепкий из прутьев. Он просто взял первый попавшийся под его дрожащую руку и медленно поднялся.
— Держите его, — обратился Цезарь к двум ликторам, указывая на Веттия, — и снимите с него тогу.
— Где пороть? Сколько ударов? — с волнением прошептал Фабий.
Цезарь сделал вид, что не слышит.
— Поскольку этот человек — римский гражданин, я не унижу его, сняв с него тунику или задрав ее. Ликтор, шесть ударов по левой икре и шесть ударов по правой. — И тихо добавил, передразнивая шепот Фабия: — Бей со всей силой, иначе наступит твоя очередь, Фабий!
Он вырвал письмо из ослабевших рук Веттия, быстро пробежал его глазами, потом прошел к краю трибунала и протянул письмо Силану, который в этот день заменял Мурену (и очень жалел, что тоже не сослался на безумную головную боль).
— Старший консул, отдаю тебе это свидетельство, чтобы ты прочитал его. Почерк не мой. — Цезарь держался надменно. — И стиль не мой. Значительно ниже! Он напоминает мне слог Гая Пизона, который никогда не мог связать двух слов.
Порка проходила под вскрикивания и подпрыгивания Веттия. Старшему ликтору Фабию очень нравился Цезарь — еще с тех дней, когда он служил ему как курульному эдилу, а потом как судье в суде по делам об убийствах. Старший ликтор думал, что знает Цезаря. Но сегодня он узнал его лучше. Поэтому удары наносил на совесть.
Пока продолжалась порка, Цезарь сошел с трибунала и прошел в задние ряды толпы, где в оцепенении стояли простые люди. Он коснулся правого плеча каждого, кто был одет в поношенные или домотканые тоги — а таковых Цезарь насчитал человек двадцать, — и сказал им, чтобы они прошли к трибуналу и ждали его внизу.
Порка закончилась. Веттий стоял, пританцовывая и посапывая от боли. Синяки покрывали не только его икры, но и его самолюбие. Очень многие из свидетелей порки знали Веттия и исступленно поощряли Фабия.
— Слыхал я, что Луций Веттий любит хорошую мебель! — сказал Цезарь. — Порка прутом быстро забывается, не оставляя следов. Но Луций Веттий должен запомнить сегодняшний день надолго! Поэтому я приказал конфисковать часть его имущества. Те двадцать квиритов, чьего плеча я коснулся, пройдут с Луцием Веттием до его дома и выберут себе по одному предмету мебели. Больше ничего не трогать — ни рабов, ни посуды, ни позолоты, ни скульптур. Ликторы, проводите этого человека до его дома и проследите, чтобы мои указания были выполнены.
И хромающий и стонущий Веттий ушел под конвоем, в сопровождении двадцати довольных счастливчиков, тихо посмеивающихся и делящих между собой трофеи: кому нужна была кровать, кому ложе, кресло, кому рабочий стол.
Когда Цезарь сошел со своего трибунала, один из двадцати вернулся.
— А матрасы с кроватей можно брать? — крикнул он.
— Кровать без матраса бесполезна, никто не знает этого лучше, чем я, квирит! — засмеялся Цезарь. — Кровати брать вместе с матрасами, ложи вместе с валиками, но никаких покрывал. Понятно?
Цезарь пошел домой, чтобы заняться собой. День был полон событиями, время прошло незаметно, а у него назначено свидание с Сервилией.
Ненасытная Сервилия выматывала все силы. Она лизала, она целовала, она сосала, как безумная. Она была откровенна до предела и пыталась добиться от него того же. Она совершенно опустошала его, но требовала еще и еще.
Лежа пластом на спине, уже засыпая, Цезарь думал, что это — лучший и единственный способ снять огромное напряжение, которое провоцировали такие дни, как сегодняшний.
Но Сервилия не желала, чтобы Цезарь спал. Недовольная отсутствием у него лобковых волос, за которые можно было бы потянуть, она больно ущипнула кожу у него в паху.
— Это тебя разбудит!
— Ты дикарка, Сервилия.
— Я хочу поговорить.
— А я хочу спать.
— Потом, потом!
Вздохнув, он повернулся на бок и перекинул через нее ногу.
— Давай, говори.
— Я думаю, ты их победил, — сказала она, помолчала и добавила: — Во всяком случае, на некоторое время.
— Правильно, на некоторое время. Они никогда не успокоятся.
— Они успокоились бы, если бы ты дал место и для их dignitas.
— А почему я должен это делать? Они даже не знают значения этого слова. Если они хотят сохранить свое dignitas, им лучше оставить в покое мое. — Он хмыкнул с горькой насмешкой: — Одно тянет за собой другое, и чем старше я становлюсь, тем быстрее вынужден крутиться. У меня портится характер.
— Я вижу. Ты можешь исправить это?
— Не уверен, что хочу. Моя мать всегда твердила, что мой характер и отсутствие терпения — два моих худших недостатка. Она была беспощадным и очень строгим критиком. Уезжая на Восток, я думал, что избавился от обоих недостатков. Но тогда я еще не знал ни Бибула, ни Катона, хотя потом я часто встречал Бибула. Одного его я еще мог выносить, но в союзе с Катоном он в тысячу раз невыносимее.