— Во-во, от борова хоть польза есть, — продолжал скандалить Иголка. — А нам этого за просто так тягать, чтобы он нам потом мозги выносил.
Дикарь понял, что бросить обездвиженного уйбуя не получится, и заранее бесился.
— Мля, расплетусь — урою, — пообещал Копыто. — Тебя, Иголка шелудивая, в первую очередь!
— Уроешь, уроешь. — Великий фюрер отечески потрепал верного воина подошвой тяжёлого ботинка, после чего перевёл взгляд на подвижную часть отряда. — Ведьма вырубила хванов. — Пауза. — Вы фумаете о том же, о чём и я?
— Взломать ближайший бар и ужраться?! — радостно воскликнул Контейнер.
— Бежать, пока не очнулись? — Иголка продемонстрировал готовность взять низкий старт.
— Дом наш, придурки, — проскрипел с пола несчастный уйбуй. — Точнее, ваш.
И едва не расплакался от чёрной зависти.
— Вот именно. — Кувалда радостно потёр руки. — Зелёные возьмут картинку, а мы — всё остальное.
Потому, что всё остальное перестало существовать.
Раз — и исчезло, как по мановению волшебной палочки… Как слетевшее на пол покрывало… Да, именно как покрывало, к которому барон шёл несколько томительно долгих минут. Ну, может, и не несколько, но не меньше минуты точно, потому что каждый шаг давался с огромным трудом, давался через силу, через самого себя.
Потому что Мечеслав боялся смотреть на картину. Потому что не мог уйти, не посмотрев.
Он поднял руку, замер в неловкой позе у треножника, словно в последний раз споря с самим собой, затем резко бросил руку вниз, грубо срывая покрывало, и…
И всё остальное перестало существовать.
Потому что не было красок и не было холста, не было ничего, кроме чарующего образа, созданного гением художника. Потому что на барона смотрела любовь всей его жизни, будущая мать его ребёнка, женщина, которую он обожал.
Совершенная в своей красоте.
У Мечеслава перехватило дыхание. А потом запершило в горле и подкатил мешающий дышать комок, но ему не стало стыдно. Он смотрел на портрет обнажённой женщины, которая носила его ребёнка, и понимал, что даже святой не смог бы изобразить ничего более целомудренного.
* * *
Санкт-Петербург, Западное полукольцо КАД,
28 апреля, четверг, 02.40
Сначала был телефонный звонок.
«Колян, ты ставил „Камаро“ на отслежку?»
Спросонья мысли путаются, подруга шепчет: «Кто?» — Николай так же тихо отвечает: «По работе» — и бредёт на кухню, прижимая к уху трубку. По дороге просыпается настолько, что слова «Камаро» и «отслежка» укладываются в осмысленное предложение, становится ясно, о чём идёт речь, и полицейский бормочет:
«Да, ставил».
«Его на КАД засекли. Там, где сейчас плохо».
«Что значит плохо?»
«Ты не слышал?»
«Последние три часа я спал».
«На КАД ДТП страшенное: бензовоз, фура и две легковушки. Рейсеры учинили, придурки…»
«Трупы?»
«Есть».
«Еду!»
Николай знал, что дело не его, знал, что о «Камаро» ему сейчас вряд ли расскажут, но собрался и отправился на КАД, потому что хотел своими глазами увидеть произошедшее. Потому что был на девяносто девять процентов уверен в том, что жуткая авария стала ещё одним звеном цепочки событий, которую он рисовал перед заезжим безопасником. Первым звеном, появившимся со времени их разговора.
Почти неделю в городе было тихо… Нет, в городе, разумеется, было шумно и грязно, в городе убивали, грабили и насиловали, но ни одно из этих преступлений Николай не мог подвести под свою теорию. Игроки затаились. В какой-то момент полицейский решил, что они покинули Питер. Потом — что до них добрались московские фээсбэшники. Потом проскользнула мысль, что он мог ошибиться, что никакой цепочки нет, а связь между убийствами не более чем плод чересчур разыгравшегося воображения. Потом Николай стал злиться, поскольку не хотел, не собирался признавать, что ошибся. И вот — ночной звонок.
И ночная поездка на морской участок КАД, чтобы увидеть то, что не сгорело в адском пламени вспыхнувшего бензовоза: скрюченные остовы машин, залитую пеной землю, закончивших работать пожарных и только начавших криминалистов. Что-то чёрное на носилках. Рыдающая девчонка: «Олег! Олег!!» Угрюмые лица рейсеров, на которых полицейские и спасатели смотрели так, словно это они были во всем виноваты.
А собственно, кто ещё?
— Тут горело так, что отбойники плавились. — Кнышев, командир оперативной группы дорожной полиции, сплюнул и покачал головой, — «Мицубиси» беду учинил. «Ауди» его обошёл, вот «Мицубиси» и взбрыкнул. Всё для победы типа.
И снова сплюнул.
— Как вы узнали схему аварии?
— Камера недалеко, — мотнул головой Кнышев. — И ребята из центра уже подогнали инфу. Запись так себе, всё-таки ночь, но кое-что разобрали, сопоставили со следами, с показаниями, и картинка нарисовалась.
— Виновен «Мицубиси»?
— Они все виновны.
— А «Камаро» тут был?
— Проехал примерно за полминуты до аварии. Шёл с превышением, но не с таким диким, как эти участники гонки.
— То есть «Камаро» не участвовал в аварии?
— Нет. Он вышел из поля зрения камеры, а значит, его даже поблизости не было.
«Получается, Гаврилов ни при чём?»
Машины скрутило в хлам, со стороны — расплавленный металлолом, который нужно побыстрее убрать, спрятать с глаз… Или, наоборот, выставить на виду, чтобы все видели, к чему приводит безумное лихачество. Машины превратились в единую груду железа, но эксперты в дорожной полиции работали опытные, им и не такое доводилось видеть, в металлическом хаосе они хоть и не быстро, но разобрались и не упустили очень странный и важный факт. Настолько странный и важный, что старший криминалист немедленно отправился на доклад:
— Одного тела не хватает.
— Как? — вытаращился Кнышев. — Какого тела?
— В «Ауди» никого не нашли.
Николай навострил уши.
— Выкинуло?
— Не могло.
— Размололо в пыль?
— Нет.
— Тогда где оно?
Криминалист развёл руками и повторил:
— Нет.
И его спокойствие заставило командира группы горячиться:
— Что ты городишь? Есть записи, есть показания свидетелей. — Кнышев кивнул на рыдающую девчонку и мрачных рейсеров. — В «Ауди» был водитель!
— Они его видели? Могут назвать по имени? Или хотя бы описать?
«Высокий, плечистый, светловолосый…» — повторил Николай описание Петра Гаврилова. Но, к его удивлению, Кнышев не нашёлся с ответом: настала очередь командира опергруппы разводить руками.