В своих блужданиях Максимыч неоднократно натыкался на следы людей. К сожалению, ничто не указывало, что тут пронесли или провели пленных. Как правило, это было или кострище, или уже виденные им во множестве знаки на стенах. Однажды он вышел в большой круглый зал, стены которого были густо покрыты различными рисунками. Нарисованные черным углем на неровных стенах, они представляли собой сцены: охоты на волколака, какой-то битвы с огромной многоножкой и даже охоты на крылатого ящеро-дракона. Все эти картинки напомнили ему иллюстрации из учебника истории про людей каменной эры.
Полюбовавшись на имевшие свою прелесть картинки, Максимыч обнаружил на стене даже схему катакомб. Попытавшись разобраться в ней, он пришел к выводу, что художник имеет весьма условное представление о масштабе и сторонах света, а не имея исходной точки, очень трудно было понять, в каком конкретно месте находишься в данный момент. Но одно он понял точно – в самом низу, практически у пола, он обнаружил знак. В большом круге были нарисованы пляшущие вокруг большой фигуры, возносящей руки вверх, человечки. Это был их дом. Без сомнения. Только вот насколько близко к нему Максимыч?
* * *
Сан Саныч сидел посреди клетки, поджав под себя ноги. Толстые железные прутья не мешали рассматривать незатейливый быт племени. Вот Латышев и наблюдал. С точки зрения этнографов это было бы и интересно, но не научный интерес двигал им – мозг лихорадочно искал выход из ситуации. Вот только беда в том, что более или менее толкового плана освобождения он не видел. Даже если удастся выбраться из клетки, пройти незаметно через поселение практически нельзя. Любой сопливый юнец тут же поднимет тревогу.
«Праздник» закончился – в результате чего в клетке их осталось двое. Напарник, истощенный кровопотерей и голодом, лежал в углу, закрыв глаза, вероятно, спал или был без сознания. Саныч вздрогнул. Воспоминание о «празднике» перевернуло все его понятие о человеческой природе. «Такое зрелище ломает самых сильных не хуже мясорубки, вот только не его. Не дождетесь!»
Вчера их разбудили грубыми пинками. Вытащили из клетки. Саныча и еще одного пленника прицепили за связанные руки к крюкам, которые были вбиты в стену возле самого края бассейна, а последнего поволокли наверх. Там на высоте, почти под самым куполом, который, как мрачный закопченный небосвод, накрывал огромный зал, торчала стрела крана. Саныч в первый раз увидел это сооружение полностью. Скорее всего, это была станция очистки канализационных стоков. По центру находился огромный резервуар, накрытый решеткой, – что было под ней, скрывала темнота, но хлюпающие звуки, доносящиеся оттуда, звучали как-то очень зловеще. То, что произошло дальше, Саныч не забудет никогда.
Пленника поставили на краю стрелы. Высокий худой старик – именно его он видел возле клетки накануне – достал из складок хламиды большой загнутый нож, поднял оружие над головой, и толпа карликов взвыла от восторга. Его речь, или, скорее молитва, срывалась сверху из-под купола, как камнепад. Фразы были короткие, словно рубящие, и каждая была подхвачена толпой, как заклинание, и, повторенная множеством глоток, эхом уносились обратно к своему владыке, создавая удивительную, завораживающую симфонию звуков и голосов, звучащую в замкнутом пространстве.
Если опустить многочисленные восхваления, то жрец благодарил великого бога или духа за победу и хорошие трофеи и в благодарность за это приносил в дар жертву. На последнем слове обреченный оглянулся, силясь увидеть, что творится за его спиной, но в этот момент одним сильным ударом под колени старик, как косой, подрубил ему ноги. Пленник падал медленно, или так только показалось Санычу. Он видел искаженное болью и ужасом лицо, в ушах стоял его крик. И, хотя тот уже скрылся в отверстии, прорезанном в центре решетки, в глазах командира он все падал и падал. И нечеловеческий вой восторга со всех сторон, вырвавшийся из сотен глоток, заглушил его падение.
Саныча еще раз передернуло от картинки, запечатлевшейся в памяти. Нет, он не доставит им такой радости. Утащит с собой пару-тройку лилипутов-уродцев, да и старика этого еще с собой прихватит. Их Бог, или кто там булькает, будет очень доволен. Словно в ответ на его мысли к клетке подошли четыре крепких воина с разрисованными рожами. Прокаркали охране приказ, те, вскочив, кинулись открывать дверь. Латышева вытащили из клетки. Как он ни упирался, пытаясь лягнуть ближайшего крепыша, его подвесили за руки на том же крюке, что и раньше.
«Бить, что ли, будут? Так могли б не утруждаться и отоварить прямо в клетке». Но на этот вопрос ответил угрюмый вид приближающегося старика. Он был на голову выше самого рослого дикаря в племени. Подойдя к Латышеву, остановился и уставился в лицо привязанному пленнику. Его глаза – умные, злые и колючие внимательно изучали, как будто пытались проковырять в Латышеве дырку. И было в них какое-то безумие. Словно человек слышит неслышимое, весь в своем бреду, а во внешний мир как будто заглядывает просто потому, что необходимо, но здесь ему неинтересно.
Первым играть в гляделки надоело Санычу. Он никогда не видел эту противную рожу, а то запомнил бы.
– Я так понимаю, что образцово-показательные выступления были для меня?
Старик ухмыльнулся. И снова стал вглядываться в лицо пленного, словно пытаясь выцарапать его образ из закоулков своей памяти, но через некоторое время покачал головой. Нет, он не помнил. Хотя цепкая память до сих пор удерживает лица бойцов, собравшихся вокруг той импровизированной арены. Он помнил все: Приступу, который, словно кошка, «танцевал» с ножом в кругу с Ереминым, улюлюкающих и подначивающих людей в камуфляже. Помнил обжигающий холод стальных ступенек пожарной лестницы, разрушенный заснеженный город и окружающую его со всех сторон стаю голодных собак, от которых он в последний момент юркнул, как трусливая мышка, в канализационный люк. Такое не забудется, да и не даст он себе этого забыть! Он не простит им унижения… НИКОГДА!!!!
– Да, ты прав. Этот спектакль был для тебя. Я, в меру своих способностей, пытался произвести впечатление.
– Тебе, старик, это удалось. Я теперь тебя никогда не забуду. И если доберусь до твоей тощей шеи, с удовольствием ее сверну.
Старик рассмеялся, обнажив редкие зубы.
– Я не предоставлю тебе такой возможности. Придет время, и под моим ножом окажешься ты, а потом и ваш хваленый капитан Еремин.
– Я не знаю тебя, старик. Откуда такая ненависть? – Латышев был очень удивлен, что этот жрец умудрился сохранить манеру изъясняться, так долго прожив среди варваров, да еще и знает его командира.
– Я тебя тоже не знаю, но это ничего не меняет… от этого моя ненависть не меньше… к тебе… ко всем вам… Когда-то вы, все живущие в «Измерителе», уничтожили одного человека. Древнев – эта фамилия тебе ничего не говорит? Тот человек умер, а родился я, чтобы отомстить всем вам. И ты, и твои бойцы – лишь первые шаги. Месть будет страшна! – старик ухмыльнулся, растянув узкие губы, и еще раз зло посмотрел в глаза Латышеву.
Медленной усталой походкой он направился обратно к своему трону, а Саныча сняли с крюка и поволокли обратно в клетку.