Он окинул взглядом полки с книгами, где были собраны сведения об исканиях его предшественников. За две тысячи триста лет до рождения Христа король Этана попытался добраться до Луны на спине могучего орла. Однако у короля закружилась голова, и он упал на землю. Легенда, разумеется… Иранский шах Кай Каус полетел на Луну уже на целой упряжке орлов, но тоже упал на землю. Александра Македонского постигла та же участь, когда он попытался добраться до Луны на упряжке голодных грифов. Легенды, легенды… Пытались достичь Луны и китайцы, и древние греки. Лукиан Самосатский написал даже книгу «Икароменипп, или Заоблачный полет». В 1638 году вышел в свет роман Френсиса Годвина «Человек на Луне». Еще через сто лет на Луне побывал бравый барон Мюнхгаузен. А чего стоит великолепное «Путешествие на Луну» Сирано де Бержерака? Но бог с ними, с иностранцами! Ведь и в России мечтали о полетах к нашему вечному спутнику! Взять «Новейшее сочинение в городе Белове» Василия Левшина, опубликованное в 1784 году. Герой летит на Луну в аппарате с крыльями. Правда, во сне.
Засядько снял с полки альманах «Мнемозина», отыскал полюбившееся произведение Вильгельма Кюхельбекера «Земля безглавцев».
– Одного не пойму, – сказал он вслух, – почему и здесь летят на воздушном шаре?
Некоторое время он читал, затем захлопнул книгу. Предшественники! Мечтатели! Именно мечтатели, ибо и сами понимали несерьезность своих прожектов. А он – реалист. Хочет на самом деле побывать на Луне и других планетах. Между ним и мечтателями – дистанция огромного размера. Мечтателя похвалят за изящную игру ума, а ему достанется за безумные прожекты…
– Одиночество, – произнес он негромко, – отныне мне будет сопутствовать одиночество…
И подумал, что даже Копернику было намного легче. Потребность в новой теории давно назрела: морякам нужны были более точные астрономические таблицы, которые они и разнесли по свету, что способствовало распространению теории о гелиоцентрической системе мира. Коперник развил новые идеи лишь в той форме, в какой было нужно для очередных практических нужд астрономии, сохранив при этом представление о конечной Вселенной, ограниченной сферой неподвижных звезд. А ведь еще древние говорили о бесконечности мира! Эратосфен за триста лет до рождения Христа даже… взвесил земной шар!
– Не будет ли с моими ракетами то же самое, – продолжал он размышлять вслух, – что и с работами греческих мудрецов? Ведь они настолько опередили время, что их идеи пришлось открывать заново…
Засядько взглянул в окно. По пыльной дороге брели нищие. Впереди шел высокий седой старик с кобзой за плечами. Глазницы его были пусты, словно их выжгли каленым железом, правой рукой он опирался о плечо босоногого мальчика. Усталый и покрытый пылью мальчишка привычно шлепал потрескавшимися ступнями по раскаленной почве. Сзади шли еще два старика в лохмотьях.
Александр торопливо поднялся и заспешил к двери. Он любил слушать думы в исполнении бродячих кобзарей. Сердце сжималось от тоски и боли, взрывалось торжеством, и он уже видел себя скачущим на горячем коне навстречу врагам. Сверкала сабля, торчали за поясом пистоли, гремела степь под копытами не знающего усталости коня…
На пороге он оглянулся. Ракеты! Межпланетные полеты! И нищие кобзари. Могут ли они одновременно существовать? Слишком уж не вяжется нищета и технический прогресс…
Окончательный удар нанесло военное министерство. Да, оно высоко ценит ратные заслуги полковника Засядько перед Отечеством. Да, он известен не только как храбрый воин, но и как опытный и мудрый военачальник. Министерство готово поверить даже в его изобретательский дар, если бы дело касалось усовершенствования уже существующих пушек. Даже создания новых орудий… Но ракеты… Простите, это химеры. Чертежи были рассмотрены авторитетной комиссией. Ее члены редко бывают согласны друг с другом, но на этот раз заключение было единодушным: «Нонсенс! Вернуть автору за беспочвенностью доказательств!»
Засядько тяжело переживал отказ, теперь надеяться не на кого. Не помогли ни боевые ордена, ни заслуги перед Отечеством. Отказ, отказ, отказ… Готовы слушать о чем угодно, только не о ракетах.
В период мучительных раздумий пришло известие о кончине отца. Главный гармаш Запорожской Сечи окончил свой земной путь, оставив в наследство сыну небольшое имение. Можно было осесть в нем и зажить мирной жизнью сельского помещика.
Засядько отбросил эту мысль и вскоре продал имение. Вырученных денег едва хватило на покупку сарая, который он переоборудовал для опытов, и на приобретение пороха, селитры, чистого древесного угля и других необходимейших материалов.
На последней стадии исследований пришлось нанять помощника – Василя Лашту, работящего деревенского парня, который топил печь, варил обед, носил воду, стирал, убирал, в общем, делал всю домашнюю работу, что позволяло Александру все свое время посвящать работе.
Василь не мог надивиться на режим, которого придерживался полковник. Подъем – в четыре утра. Но прежде чем вскочить с постели – жесткой, с крохотным валиком вместо подушки, – полковник мерил пульс, затем набирал полную грудь воздуха, задерживал дыхание, а сам следил за стрелкой хронометра. Часы у него были с дарственной надписью не то генералиссимуса Суворова, не то светлейшего князя Голенищева-Кутузова Смоленского. Затем полковник умывался, чистил зубы, проделывал ряд физических упражнений, которые иначе как издевательством над организмом нельзя было назвать. После завтрака сразу же принимался за работу, которая длилась обычно двадцать часов с двумя получасовыми перерывами на еду.
За двадцать часов можно сделать немало, и Засядько многое успевал. Строжайший режим понадобился ему, чтобы выдержать нечеловеческое напряжение. Работая за десятерых, он понимал, что сможет выдержать такой темп, если превратит организм в безупречный механизм. И он добился своего. Работоспособность его не падала вплоть до отхода ко сну, мозг работал четко и быстро. Спал он коротким глубоким сном, а просыпался свежим и бодрым.
Однако и в этих жестких условиях ему понадобилось несколько месяцев, чтобы подобрать состав пороховых смесей, затем прошло еще полгода, пока грозное оружие стало обретать законченную форму…
Два года титанического труда! Два года без выходных, праздников, свободных от работы дней. Где-то в ином, далеком мире остались театры, умные беседы, шумные балы…
Засядько чувствовал, что при такой неистовой работе он постепенно превращается в живую машину, человека, одержимого сверхидеей, своего рода маньяка. В глубине души он боялся переступить грань, которая и отделяет гения от безумца. Он, однажды сделавший вместо плана вражеской крепости превосходный рисунок с натуры и получивший за это соответствующий нагоняй, теперь абсолютно равнодушно смотрел на восходы и закаты солнца, которые на украинской земле особенно красочны.
Как-то раз, когда в окно всю ночь стучал дождь, он проспал на несколько минут дольше обычного. Это было неслыханное нарушение режима, но на этот раз Засядько дал себе поблажку: работа подходила к концу!