Кому как, но мне одна лишь мысль о постельной возне этой жуткой парочки внушала глубокое омерзение.
Второй уровень представляли также М. М. Абилла, немногословный коротышка-марокканец семидесяти лет, Кристоф Тишлер, улыбчивый немец, немного не от мира сего, отличавшийся неестественной полнотой, которая, казалось, ничуть его не тяготила, и Хесус Бесерреа, аристократического вида португалец с томным взглядом карих глаз.
Единственным представителем Третьего уровня, наряду со мной, был Стивен Бузецки, светловолосый верзила с веснушками и лучистыми морщинками у глаз, на пару лет старше меня, в которого я была влюблена, влюблена с самой первой встречи, что для него не составляло тайны; ему это, совершенно очевидно, в равной степени льстило и претило, но он был таким нестерпимо положительным, таким человечным и порядочным, что никогда не изменял жене, с которой даже не был счастлив в браке — но все-таки хранил ей верность, черт бы его побрал.
— Говорят, русским нужна твердая рука: новый царь, новый Сталин, — вставил свое слово Сувиндер Дзунг, пока один из его слуг наливал ему портвейн; сам он тем временем ослабил галстук-бабочку и расстегнул смокинг, под которым обнаружился широкий темно-лиловый пояс с золотыми застежками. У принца была привычка оттягивать пояс на животе большими пальцами. Мне все время казалось, он хочет щелкнуть им, как резинкой; наверно, он не знал, что дорогие пояса не щелкают. — По-видимому, так оно и есть.
— Однако не исключено, принц, что к власти там вернутся коммунисты, — с расстановкой произнес Хейзлтон. — Если бы у меня не было уверенности, что Ельцин — заурядный пьяница и шут, я бы решил, что он — замаскированный коммунист, которому поручено делать вид, будто он строит капитализм, а потом развалить дело до такой степени, чтобы брежневская эпоха показалась золотым веком, а марксисты-ленинисты — спасителями.
— Миз Тэлман, — прозвучал вдруг резкий, скрипучий голос мадам Чассо, — если не ошибаюсь, вы недавно побывали в России. Не поделитесь ли своими соображениями на сей счет?
Я выпустила немного сигарного дыма. До этого момента я намеревалась помалкивать, потому что ранее проявила опасный радикализм: сравнила реакцию Запада на махинации олигархов со страховыми фондами, с одной стороны, и реакцию на разрушения, причиненные недавним ураганом «Митч», — с другой. Сравнение получилось нелестным: в первом случае за считанные дни создали резервный фонд в несколько миллиардов долларов США, а во втором — нехотя обещали порядка двух миллионов, выдвинув условие пресечь все крамольные требования моратория на долги или — боже упаси — полного их списания.
— Да, мне довелось там побывать, — подтвердила я. — Но в мои задачи входило ознакомление с некоторыми перспективными технологиями, а не с государственным строем.
— На самом деле, — вступил в беседу Адриан Пуденхаут, — русские создали свой вариант капитализма по образцу тех картин западной жизни, которые рисовала советская пропаганда. Им внушали, что Запад — это разгул преступности, поголовная коррупция, неприкрытая страсть к наживе, многомиллионный бесправный класс голодающих и кучка злобных, алчных мошенников-капиталистов, попирающих закон. Конечно, даже в самые трудные времена Запад и отдаленно не напоминал такую картину, но русские построили у себя именно этот вариант.
— Хотите сказать, радиостанция «Свободная Европа» не убедила их в преимуществах сладкой жизни на Западе? — с улыбкой поинтересовался Хейзлтон.
— Может, и убедила, — согласился Пуденхаут, — а может, люди в большинстве своем считали это такой же пропагандой, только с противоположным знаком, и выводили среднее.
— Советский Союз никогда не опускался до такой клеветы на Запад, — возразила я.
— Неужели? — переспросил Пуденхаут. — А мне показалось, что именно так и было: я смотрел старые фильмы.
— Видимо, очень старые и не очень показательные. Дело в том, что нынешний строй в России нельзя назвать капиталистическим. Люди не платят налоги, поэтому государство не платит рабочим и служащим; значительная часть населения живет за счет натурального хозяйства и бартера. Накопления капитала ничтожны, равно как и повторное инвестирование и экономическое развитие, потому что все деньги перекачиваются в швейцарские банки, в том числе в наши. На самом деле это не цивилизованный строй.
— Я не утверждаю, будто все русские считали западный образ жизни таким кошмаром, каким его подчас изображали, — сказал Пуденхаут. — Просто наблюдается занятная симметрия в том, как они копируют карикатуру, а не реальность. Думаю, они сами об этом не догадываются.
— Надо же, а вы вот догадались, — заметила я.
— Что, по-вашему, мы можем предпринять в такой ситуации? — спросил Хейзлтон.
— Для извлечения выгоды или для оказания помощи?
— Хорошо бы, пожалуй, и для того, и для другого.
Я задумалась.
— Мы бы, наверно, оказали услугу цивилизации, если бы организовали убийство… (тут я назвала довольно известного российского политика).
Пуденхаут зашелся грубым хохотом. Голубые глаза Хейзлтона сузились в сетке мелких морщин.
— Сдается мне, мы уже связаны с этим господином кое-какими делами. Не спорю, иногда он выглядит фарсовым персонажем, но, скорее всего, не так страшен, как его малюют.
Я подняла брови, не сдержав улыбку. В другом конце стола кто-то из мужчин прочистил горло.
Принц, сидевший рядом со мной, чихнул. К нему тут же подскочил слуга с носовым платком.
— А вы, миз Тэлман, склонны думать, что он именно так страшен, как его малюют? — непринужденно спросил Хейзлтон.
— Меня не покидает странное чувство, что кто-то вроде меня — хотя скорее мужчина, — уточнила я с общей улыбкой, поймав на себе встревоженный взгляд Стивена Бузецки, — сидел за этим столом лет этак семьдесят тому назад и говорил примерно то же самое о Германии, где появился фарсовый персонаж — мелкий политикан Адольф Гитлер. — Только сейчас я осознала, что говорю с излишней прямотой. Пришлось напомнить себе — наверно, с запозданием, — какой властью обладают многие из присутствующих. Адриан Пуденхаут снова зашелся хохотом, но, заметив, как спокойно и внимательно смотрит на меня Хейзлтон, быстро осекся.
— Неожиданная параллель, миз Тэлман, — произнес Хейзлтон.
— Гитлер? — встрепенулся дядя Фредди, словно его разбудили. — Ты сказала Гитлер, милая? — Я кожей чувствовала, что все взгляды устремлены на меня. Только герр Тишлер из соображений тактичности изучал свою сигару.
— Самое неприятное заключается в том, что гарантировать ничего нельзя, — здраво рассудил Стивен Бузецки. — Если бы семьдесят лет назад Гитлера застрелили, на его место пришел бы другой, но это отнюдь не значит, что события развивались бы по-иному. Все зависит от того, что полагать более важным: роль личности или роль общественных сил. По-моему, так. — Он пожал плечами.
— Очень хочу надеяться, что мое мнение ошибочно. — Я смягчила тон. — Возможно, так оно и есть. Но в настоящее время Россия наводит именно на такие мысли.