За два прошедших года свободного полета «Пересмешника» это было первое, действительно большое торжество. Особенного для всех значения. Христианское Рождество, еврейская Пасха, Колумбов день и Новый год, обычный и китайский, в счет не шли, как и прочие земные празднества. Их отмечать выходило как-то неуютно. Хотя бы по причине временных отклонений, корабль шел теперь с огромной скоростью, и календарные даты на борту уже несколько отличались от принятых в системе. Это удручало и напоминало. А следовательно, отмечать традиционные знаменательные дни не было весело. Зато сегодняшняя свадьба – дело исключительно местное, касающееся только экспедиции, и в будущем можно ввести в ежегодный распорядок «Пересмешника» выходной день Первого Бракосочетания, уж это станет их собственной традицией. На личный, профессиональный взгляд доктора Мадянова, нарождающееся корабельное прошлое – почти панацея от невольного чувства безысходности для звездных путешественников, словно выкинутых на необитаемый остров. Ибо таким способом остров преображался уже в маленькую страну. Хорошо бы еще парочку детей, и тогда уже выйдет настоящее государство в миниатюре. Как говорится, все впереди.
В своем отношении к свадьбе Таны и доблестного идальго Эстремадуры сам доктор еще не определился до конца. «И вряд ли определишься в будущем, дурак такой!» – честно сознался себе Арсений. Потому что каждый день придется начинать с малоприятного утешения, мол, так оно и лучше. И то сказать, его коварный план «ветряных мельниц» потерпел полную удачу. Без малого два года сеньор Рамон совершал фантастические подвиги для завоевания непокорного женского сердца, выражаясь фигурально, проходу не давал навигатору Закериди. Раз десять дрался с Мадяновым, без всякого повода со стороны доктора, освоил даже управление метеоритным отклонителем, в последние несколько месяцев нес вахту наравне с экипажем, нарочно стараясь подменять Тану. Впрочем, она не отвергала своего пылкого поклонника, а как бы откладывала его на потом.
Будто ждала. И никогда больше не заговаривала с Арсением по поводу ее ночных признаний, однажды сделанных в гравитационном коридоре. Мадянов молчал тоже. Он был учтив в словах, вежлив в жестах, и всегда при встрече с Таной его лицо невольно принимало виноватое выражение, а Кэти за его спиной крутила пальцем у виска. Научная работа его о психических особенностях навигаторов-протекторов пошла прахом, иначе и быть не могло.
Зато неожиданно для себя доктор сблизился с комиссаром Цугундером, который довольно скоро в свободном полете стал ощущать себя сильно лишним элементом на «Пересмешнике», и доктор был вынужден его поддержать. А после и привык к его пустым разглагольствованиям о корабельных буднях и настроениях и еще более пустым воспоминаниям о прошлой жизни высокопоставленных чиновников в Абу-Даби. В присутствии Цугундера доктору было спокойно и предсказуемо. Антоний тоже не возражал против пребывания в их каюте комиссара в качестве гостя, тем более что Цугундер по отношению ко второму пилоту отличался приятной услужливостью, можно сказать, на лету ловил пожелания и не упускал случая угодить. Арсений, конечно, знал, отчего это так, но и намеком не выдавал своей осведомленности о би-флайерских пари и забавах.
Как-то раз на обязательном предвахтенном докладе доктор выступил с инициативой перед Командором (ему тогда это показалось удачной мыслью и оправдалось впоследствии) назначить комиссара Цугундера «батальонным историографом» – он вычитал выражение и персонаж в одном сатирическом романе начала двадцатого века, где речь шла о тогдашней мировой войне. Фамилия автора была Гашек, а длинное название доктор позабыл за ненадобностью. Командор возражать не стал, он вообще ни разу не ответил доктору отрицательно за все последние два года путешествия, видимо, искренне считая, что «смотритель наличных душ» лучше него знает, какое человеческое поле подо что пахать. И с той поры у Цугундера появилось занятие. Не желая пользоваться голографическим транслятором образов, господин комиссар с энтузиазмом первобытного наскального художника вооружился кристаллопластиковыми листами и световым мини-маркером и принялся излагать в письменной форме от руки всю скудную хронологию корабельных происшествий. Из существенно изложенного пока имелись лишь описания атаки на Огородного Билла со слов пана Пулавского и детали операции спасения сеньора Рамона в кратком пересказе самого доктора Мадянова. В остальном летопись новоявленного Нестора состояла исключительно из бытовых каждодневных мизансцен «такой-то сказал» и «такой-то сделал то-то», плюс еще романтические намеки на внеслужебные отношения. У Цугундера оказался, на удивление, неплохой литературный слог, хотя и грешащий некоторой казенщиной официальных бумаг, но для «батальонного историографа» это обернулось даже достоинством. Мадянов посоветовал ему заказать пану интенданту насадку на маркер в виде гусиного пера, что и было исполнено, и теперь господин комиссар фон Герке-Цугундер важно заседал в своей каюте в общие рабочие часы, водя по листу световым стилом с полуметровым опахалом на конце. Арсению припоминалось, что в старину перья все же были меньшего размаха и размера, но свое мнение он разумно держал при себе.
А Тана так ничего от доктора не дождалась. И вот однажды лопающийся от важности сеньор Рамон предстал перед Командором, словно тореадор перед дремлющим быком, и потребовал от него руки штатного навигатора-протектора, с ведома последней. Отказа ему не было.
Приготовления заняли целый месяц, могло выйти и дольше, каждый из граждан «Пересмешника» непременно пожелал принять участие. Так, пан Пулавский на время переквалифицировался в конструктора-кутюрье возложив на себя обязанности «прилично и подобающе» экипировать жениха с невестой. Арсений-то знал, насколько задача была нелегкой.
У доктора после совещательной беседы с паном интендантом в очередной раз случился приступ раздражения против бестолковых организаторов из Совета. Это надо же, в лучшем случае сорок лет свободного полета в пустом пространстве, и ни единая чиновничья душа не задумалась, каково выйдет людям на борту существовать в обыденной повседневной жизни! Чем, спрашивается, комплектовали? Одних скафов на «Пересмешнике» – по прибытии в любой из цивилизованных миров можно смело основать собственную торговлю. Есть скафы-комбинезоны, скафы дальнего выхода, с гравиприсадками и без, ремонтные многофункциональные и одноразовые экстренного развертывания, еще скафы-капсулы и страховочные скафы для перегрузок. А взять, к примеру, горы великие закомпрессованного гипергласа, хоть посудный магазин открывай на космическом перекрестке. Еще термоплазменные пушки, целый ангар резерва, Арсений на своем горбу таскал однажды, ему ли не знать. Склады пищевые, вещевые, аппаратные, вспомогательные квазибиотические, чего в них только не валялось аккуратными кучами! Те же амортизационные одеяла, вовсе не для тепла, а специальные коконы для аварийного торможения. «Пересмешник» снизу доверху был забит многообразным барахлом разной степени важности. Но вот же посреди всего этого многообразного барахла не нашлось ни единой вещи для «эстетической потребности».
Не то чтобы на борту ощущался недостаток в одежде или белье, такого попросту не могло случиться. Одна беда – целые штабеля с обмундированием и его заготовками содержали лишь стандартный набор форменного платья для пилотов и пассажиров, без намека на иные случаи жизни, будто подбирали робы для заключенных в подземельях Гемы. Неужто никому и в голову не пришло: за сорок-то лет человек может соскучиться от казенщины, ему порой нужны радость, веселье и перемены. Если бы доктор был своевременно информирован об упущении, обязательно поставил бы вопрос ребром. Теперь же скудный парадный набор из дамского гардероба дела никак не спасал. Парочка вечерних «комильфо» от Кэти Мелоун для убора невесты вовсе не подходили. Во-первых, из-за блестящего черного цвета, а перекрасить фигушки, Кэти признавала только натурально выделанные ткани из марсианского анемона, не поддающиеся цветовой поляризации, во-вторых, в росте Тана на полголовы превосходила металингвиста Мелоун. Отрезать еще ладно, а вот дошить хотя бы оборочки решительно нечем. Пришлось пану Збигневу взять всю нелегкую долю конструктора-кутюрье на себя. На то он и пан интендант.