Я обернулся, опустился на колени, взял его руки в свои и расцеловал их так крепко, как только осмелился. Потом медленно поднялся на ноги, словно старик, и отступил назад, чтобы полнее насладиться полотном, и снова принялся рассматривать совершенную фигуру Венеры, прикрывавшей свою сокровенную тайну локонами густых волос, нимфу в пышных одеяниях, простершую руки навстречу богине, бога Зефира. Память моя навечно запечатлела каждую мелочь, каждую подробность, каждую деталь.
– Как вам это удалось? – спросил я. – Разве возможно написать такую картину, столько лет потратив на Христа и Святую Деву?
Тихий безропотный человек усмехнулся.
– Это все мой покровитель, – пояснил Сандро. – Я не силен в латыни. Им пришлось читать мне вслух. Что велели, то я и написал. – Он замолчал. На его лице отразилось беспокойство. – Думаете, это греховная картина?
– Разумеется, нет, – отозвался я. – Вас интересует мое мнение? Я считаю, что это чудо из чудес. Странно, что вы спрашиваете. – Я посмотрел на картину. – Это же богиня. Значит, ее изображение священно. В свое время ее боготворили миллионы и многие люди посвящали ей себя без остатка.
– Ну да, это правда, – мягко ответил он, – но она языческая богиня, и далеко не все согласны с теми, кто считает ее покровительницей брака. Мне говорят, что картина греховна, что ее нужно бросить.
Боттичелли тяжко вздохнул. Ему хотелось продолжить, но я чувствовал, что он слишком устал от споров.
– Не слушайте никого! – порывисто воскликнул я. – Картина обладает такой чистотой, какую я практически не встречал в искусстве. Взгляните на лицо, каким вы его нарисовали! Она едва родилась, но уже исполнена величия. Женщина, но вместе с тем – богиня. Не думайте о грехе, продолжайте работать! Картина дышит жизнью, она красноречива, выразительна! Выбросьте из головы мысли о грехе.
Сандро молчал, и я, видя, что он размышляет, попробовал прочесть его мысли. В хаотичном потоке раздумий я нащупал чувство вины.
Как художник, Боттичелли полностью зависел от тех, кто давал ему заказы, но благодаря особенностям его картин, прославленных на всю Италию, ему удалось возвыситься. Нигде его таланты не реализовались с такой полнотой, как в этом полотне, он это сознавал, но облечь в слова не мог. Он старательно соображал, как рассказать мне о своем мастерстве и оригинальности, но был не силен в ораторстве. Я не стал настаивать.
– Я не так владею словами, как вы, – бесхитростно сказал он. – Вы действительно считаете, что картина не греховна?
– Да, и я объяснил почему. Если люди будут говорить иначе, знайте, что они лгут. – Я всячески подчеркивал эту мысль. – Вглядитесь в лицо богини. Она сама невинность! Больше ни о чем не думайте.
Он явно терзался, и я вдруг ощутил, насколько он хрупок, невзирая на огромный талант и на мощную созидательную энергию. Вспышки его творчества легко могли растоптать досужие критики. Но он каким-то образом продолжал работать изо дня в день, создавая лучшее, что мог сотворить.
– Не верьте им, – повторил я, ловя его взгляд.
– Идемте, – сказал он, – вы хорошо мне заплатили, я покажу вам свои работы. – Взгляните-ка на тондо. Это Святая Мария в окружении ангелов. Что скажете?
Он поднес лампу к дальней стене и осветил висевшую там круглую картину, чтобы дать мне возможность получше ее рассмотреть.
И снова очарование полотна поразило меня до того, что я потерял дар речи. Но Святая Дева совершенно очевидно сияла той же чистой красотой, что и богиня Венера, а ангелы выглядели чувственными и притягательными, какими бывают только очень юные мальчики и девочки.
– Знаю, – сказал он. – Можете не продолжать. Моя Венера похожа на Деву Марию, а Дева Мария похожа на Венеру. Мне говорили. Но покровители мне платят.
– Слушайте своих покровителей. Делайте, как они говорят. Обе картины превосходны. Я никогда в жизни не видел ничего подобного.
Мне хотелось сжать его плечи. Хотелось нежно встряхнуть его, чтобы он навсегда запомнил мои слова.
Откуда ему было знать истинную причину моего восторга? Не мог же я рассказать ему о себе. Я пристально смотрел на него и впервые заметил некую настороженность. Он начал обращать внимание на мою кожу, на мои руки.
Пора было уходить, пока у него не возникло подозрений, а мне хотелось, чтобы он вспоминал обо мне с добротой, а не со страхом.
Я извлек еще один кошель, полный золотых флоринов.
Он замахал руками в знак отказа и ни за что не хотел принять деньги.
Я положил кошель на стол.
Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза.
– Прощайте, Сандро, – негромко произнес я.
– Мариус – верно? Я вас запомню.
Я направился к входной двери и вышел на улицу. Поспешно миновав два квартала, я остановился перевести дух. Мне казалось, что наша встреча и картины просто приснились мне – немыслимо, чтобы такие холсты были творением рук человеческих.
Я не стал возвращаться в свои комнаты в палаццо.
Добравшись до святилища Тех, Кого Следует Оберегать, я упал в изнеможении, ошеломленный увиденным. Боттичелли произвел на меня неизгладимое впечатление. Я явственно видел перед собой его мягкие тусклые волосы и искренние глаза.
Мысли о картинах неотвязно преследовали меня, и я понял, что мои муки, наваждение и полное самоотречение во имя любви к Боттичелли только начались.
В последующие месяцы я стал во Флоренции частым гостем. Я проникал во дворцы и церкви, чтобы взглянуть на работы Боттичелли.
Те, кто воспевал его талант, не преувеличивали. Он был самым почитаемым художником в этом городе, и жаловались на него лишь те, на чьи заказы у него не хватало времени – в конце концов, он был простым смертным.
В церкви Сан-Паолино я обнаружил запрестольный образ, который едва не свел меня с ума. Картина называлась «Оплакивание Христа» и, как я выяснил, была написана на популярный в христианской живописи сюжет: люди горюют при виде мертвого Иисуса, снятого с Креста.
Боттичелли развил тему с присущей ему поразительной чувственностью, что особенно ярко проявилось в нежном изображении Христа с великолепным телом греческого бога и женщины, самозабвенно прижавшейся щекой к его лицу: Иисус лежал в такой позе, что голова его свешивалась вниз, женщина стояла на коленях, и глаза ее находились возле самого рта Христа.
Нестерпимо было видеть эти лики, приникшие друг к другу, и хрупкие фигуры тех, кто стоял вокруг.