Не находя себе места, я вышел прямо в ночь и услышал, как пара бессмертных юнцов, справедливо опасавшихся меня, по непонятной причине внимательно следят за мною. Я послал им безмолвное сообщение, дабы меня не беспокоили: «Не приближайтесь, ибо я во власти великой страсти и не потерплю вмешательства».
Я прокрался в церковь Сан-Паолино и, упав перед «Оплакиванием Христа» на колени, провел языком по острым зубам. Ослепленный открывшейся мне красотой, я жаждал крови и мог бы убить жертву прямо в церкви.
И тогда меня посетила преступная мысль. Настолько же преступная, насколько религиозной была картина. Мысль явилась из ниоткуда, словно сатана существовал на самом деле и приполз по каменным плитам, чтобы вложить ее мне в голову.
«Ты любишь его, Мариус! – сказал тот сатана. – Так возьми его с собой. Дай Боттичелли Кровь».
Содрогнувшись, я опустился на пол и сел, прислонившись к стене. Снова подступила жажда. Я пришел в ужас от того, что посмел помыслить о подобном, но в то же время отчетливо представил, как заключаю Боттичелли в объятия. Как пронзаю зубами горло Боттичелли. Кровь Боттичелли. И моя кровь... моя кровь в его венах.
«Подумай, как долго ты ждал, Мариус, – продолжал злокозненный голос сатаны. – За все долгие века ты ни разу не передал никому свою кровь. Но ты можешь разделить ее с Боттичелли!»
Он бы продолжал рисовать; Кровь сделала бы его искусство непревзойденным. Он жил бы вечно, сохранив свой талант, – скромный человек сорока лет от роду, благодарный за кошель золота, скромный человек, написавший несравненного Христа, откинувшего голову на руки Марии.
Нет! Такого допустить нельзя. И я не допущу! Я не смогу. И не стану.
С этими мыслями я медленно поднялся на ноги, вышел из церкви и побрел по темной узкой улице по направлению к дому Боттичелли.
Я слышал, как в груди колотится сердце. Казалось, моя голова совершенно опустела, а тело стало невесомым – тело хищника, тело злодея. Я отдавал себе отчет в собственном злодействе и понимал его природу. Меня охватило возбуждение. Заключить Боттичелли в объятия! В объятия вечности!
Я слышал, что за мной следует пара юнцов, но не придал этому значения. Они слишком боялись меня, чтобы приблизиться. И я неуклонно продолжал свой путь.
Пройдя лишь несколько кварталов, я очутился у дверей Сандро. При мне был кошель золота. В доме горели огни. Грезя наяву, измученный жаждой, я позвонил, как в прошлый раз.
«Нет, никогда, ни за что, – думал я. – Нельзя лишать мира того, кто стал этому миру необходим. Ты не посмеешь нарушить ход судьбы того, кто подарил другим столько радости и любви».
На стук вышел брат Сандро, но теперь он источал любезность и провел меня в мастерскую, где в одиночестве работал Боттичелли.
Не успел я войти в просторную комнату, как он обернулся и поприветствовал меня.
За его спиной висела большая панель, разительным образом отличающаяся от остальных произведений. Я обвел ее взглядом, догадываясь, что именно этого он от меня ждет, но не сумел скрыть неодобрение и страх.
Жажда крови усилилась, но я подавил ее и смотрел на картину, ни о чем не думая – ни о Сандро, ни о его смерти и возрождении – ни о чем, кроме картины.
Она представляла собой мрачное, ужасающее изображение Троицы – Христа на Кресте, Бога Отца в полный рост и голубя, символизировавшего Святой Дух. С одной стороны стоял святой Иоанн Креститель, придерживавший алые одежды Бога Отца, с другой – кающаяся Магдалина, прикрывающая обнаженное тело волосами. Ее исполненный скорби взгляд был обращен на распятого Иисуса.
Кто нашел столь жестокое применение таланту Боттичелли? Отвратительно! Да, мастерская работа, но совершенно безжалостная.
Только сейчас я понял, что «Оплакивание Христа» представляет собой идеальное равновесие темных и светлых сил. Здесь же такое равновесие отсутствовало. Напротив, поразительно, что Боттичелли удалось сотворить столь мрачную вещь. Что за грубые линии! Увидев картину в другом месте, я не поверил бы, что она принадлежит его кисти.
Вот она, кара за то, что я посмел задуматься о передаче Боттичелли Темной Крови! Неужели христианский Бог существует? Может ли он сдержать меня? Может ли осудить? Так вот почему я столкнулся с этой картиной в тот момент, когда рядом со мной стоял Боттичелли и заглядывал мне в глаза?
Боттичелли ждал, пока я выскажу свое мнение относительно его нового произведения. Он ждал терпеливо, готовый к тому, что мои слова заденут его. Но любовь моя к таланту Боттичелли не зависела ни от Бога, ни от дьявола, ни от моего коварства, ни от моего могущества. Эта любовь относилась к Боттичелли, и только к нему.
Я снова взглянул на картину.
– Куда пропала невинность, Сандро? – спросил я как можно доброжелательнее.
Опять пришлось бороться с приступом жажды. «Посмотри, он же старик! – нашептывал мне голос. – Если ты не решишься, Сандро Боттичелли умрет».
– Куда пропала нежность? – спросил я. – Где неземное очарование, заставляющее позабыть обо всем? Разве что в лице Бога Отца, но все остальное – сплошная мрачность, Сандро. Так не похоже на вас. Не понимаю, зачем это нужно? С вашим талантом!
Жажда стучала в висках, но я овладел собой. Я затолкнул поглубже кровавый голод. Слишком сильна была моя любовь. Я не мог сделать его одним из нас. Я не перенес бы последствий.
В ответ на мои замечания он кивнул. Он переживал. Желание рисовать богинь и стремление создавать святые образы разрывали его на части.
– Мариус, – сказал он. – Я не хочу писать греховные картины. Не хочу писать порочные сцены, не хочу вводить других в искушение.
– Вы весьма далеки от этого, Сандро, – сказал я. – По моему мнению, ваши богини столь же прекрасны, как и ваши боги. Римские фрески, изображающие Христа, исполнены света и чистоты. Зачем вам отправляться во тьму?
Я вынул кошель и положил на стол. Нужно было уходить: нельзя допустить, чтобы он узнал, насколько близко столкнулся с подлинным злом. Он никогда не догадается, кто я и каковы, быть может – быть может! – мои истинные намерения.
Он взял кошель, подошел ко мне и попытался отдать его обратно.
– Нет, оставьте себе, – сказал я. – Вы заслужили награду. Делайте, что считаете нужным.
– Мариус, я не могу не делать то, что считаю единственно верным, – отвечал он. – Взгляните-ка сюда, сейчас покажу. – Он провел меня в другой отсек мастерской.
На столе лежали несколько листов пергамента, испещренных миниатюрными рисунками.