Спустившись с антресолей, они пошли по меньшим цехам, проходя по коридорам, ведущим в различные типографские помещения. По ходу Ренделл постепенно начал замечать странное и необъяснимое чувство отстраненности — чуть ли не враждебности — повисшее в воздухе. Когда Хенниг здоровался со своими молодыми служащими, ответы нельзя было назвать сердечными, в них не хватало улыбки. Когда же Хенниг пытался вовлечь типографских рабочих в беседу, те, намеренно, поворачивались к нему спиной или же притворялись, что слишком заняты своим делом; в лучшем случае — отделывались каким-то междометиями. Отходя от одной из групп рабочих, Ренделлу показалось, будто он заметил, как двое из них делают за спиной Хеннига неприличные жесты. Он услышал, как один из них пробурчал себе под нос: “Lausiger Kapitalist. Knauseriger Hundstott.” Ренделл понятия не имел, что эти выражения означают, но подозревал, что они характеризуют Хеннига не с лучшей стороны.
Когда они уже были в коридоре, ведущем к выходу из здания, Хеннига встретил чем-то обеспокоенный охранник и начал докладывать ему, понизив голос.
— Простите меня, — обратился Хенниг к Ренделлу. — Небольшая проблема. Я скоро вернусь.
Ренделл воспользовался этим временем, чтобы найти мужской туалет. Внутри было два писсуара, один из которых был занят местным клерком. Ренделл присоединился к нему, чтобы воспользоваться незанятым писсуаром. И тут он увидал грубую карикатуру на Хеннига, нарисованную на белой стене прямо над писсуарами. Карикатура представляла голого Хеннига с пенисом вместо головы; в руках он держал два мешка с золотом, а башмаком давил голову рабочего. Под карикатурой был нацарапан явно сердитый лозунг: “Hennig ist ein schmutziger Ausbeuter der Armen und der Arbeiter!”
Ренделл поглядел на стоящего рядом с ним служащего, уже застегивавшего свою ширинку.
— Вы говорите по-английски? — спросил у него Ренделл.
— Немного.
— Что здесь написано? — указал Ренделл на подпись.
Служащий, казалось, замялся.
— Это не очень-то вежливо…
— И тем не менее…
— Здесь сказано: “Хенниг — грязный эксплуататор бедняков и рабочих”.
Обеспокоенный Ренделл вышел из туалета и пошел по коридору в поисках своего гостеприимного хозяина. Он нашел его за углом, мрачного Хеннига, с руками на бедрах, наблюдавшего за маляром, заносившим свою кисть над карикатурой и подписью, весьма похожей на те, что Ренделл видел в мужском туалете.
Хенниг встретил Ренделла без какого-либо смущения.
— Считаете, будто что-то не так, а? — спросил он.
— Я только что видел такой же рисунок и такие же слова в мужской уборной.
— И вы же видели, что творят у меня за спиной молодые работники?
— Боюсь, Карл, что видел. И еще я кое-что слышал.
— Что вы слышали? Вы слышали “lausiger Kapitalist”, правильно? Вы слышали “knauseriger Hundstott”, так? Все верно, меня называют вшивым капиталистом и дерьмовым скрягой. Если бы вы провели в типографии еще какое-то время, то наверняка услышали бы “Geizhals” — сквалыга, и “umbarmherziger Schweinehund” — бессердечная сволочь. И вы бы тогда подумали, что Карл Хенниг это чудовище, так?
— Я ничего не думаю, — ответил на это Ренделл. — Просто я ничего не понимаю.
— Я вам объясню. — грубо ответил тот. — Пошли уже. Я заказал ленч в ресторане отеля “Майнцер Хоф” и не хочу опаздывать. Кое-кто там будет ждать нас.
Как только они вышли из здания, Хенниг остановился.
— Тут всего шесть кварталов. Если же вы устали, можно вызвать машину.
— Можем пройтись.
— Это лучше, поскольку мне следует объяснить то, что вы видели. Но только между нами. И в первую очередь заткните этот чертов магнитофон.
Ренделл специально поднял диктофон и нажал на кнопку остановки, после чего пошел рядом с немецким печатником. Молча, они прошли где-то с половину квартала. Хенниг вытащил из кармана громадный носовой платок, высморкался в него, сложил платок и сунул обратно в карман.
— Ладно, я все объясню, — мрачно заявил он. — Я всегда был, по-своему — и не скрываю этого — строгим руководителем. Чтобы выжить в послевоенной Германии, это было необходимым условием. Война нас совершенно вымотала и обескровила. Так что после этого выживали лишь самые соответствующие. Выживание разговаривает на языке денег, больших, огромных денег. Я пришел на рынок торговли Библиями только лишь затем, что Библии хорошо продавались. Здесь, на этом рынке имелись деньги, большие деньги. Выгоднее всего были дорогие Библии. Именно таким путем я и создал себе репутацию качественного печатника религиозной литературы. А потом кое-что случилось.
На какое-то время он потерял нить разговора и продолжал идти молча.
— А случилось то, что в Германии интерес к религии и к церкви стал уменьшаться, — продолжил он. — Не так давно все бедняки, отверженные и верящие в науку люди заявили, что Бог уже умер. Интерес к религии падает, а вместе с ним падает и уровень продаж Библий. Для собственного же выживания я понял, что для уменьшения личных убытков я обязан снизить производство и продажу Библий. Я не мог складывать все свои яйца в одну только церковную корзинку. Поэтому, сначала постепенно, а затем все чаще и больше, я начал заключать контракты на производство и продажу популярной литературы, романчиков и порнографии. Да, да, в Германии спрос на жесткую порнографию очень высок, и я был готов печатать ее, лишь бы только сохранить поступление денег. Я хотел денег, много денег, всегда хотел. Я не мог позволить себе стать снова бедным, а следовательно — беспомощным. И еще, признаюсь, я содержал многих девиц, весьма дорогих девиц, а потом появилась Хельга Гоффман, на которую также шли большие деньги. Вы уже понимаете?
— Боюсь, что нет, — ответил на это Ренделл.
— Ну конечно же — нет. Вы не знаете германского менталитета. В этих драматических обстоятельствах я поменял Библию на порнографию и вступил в конфликт со своими работниками и их профсоюзами. Молодые рабочие, равно как и их родители, имеют долголетнюю семейную традицию в художественной печати, они гордятся собственным умением, своей профессией, выходящей из под их рук продукцией, им уже не так важны личные доходы. Их семьи все время работали на издателей религиозной литературы, качественной литературы, так что они были горды тем, что занимались этим же и для меня. Теперь же, когда я практически забросил Библии, религиозные издания и перешел на печатание дешевых книжонок, эти работники были обескуражены. Им показалось, что испытываемое ими чувство морального падения вызвано теми книжками, которые они печатают. Они подумали и кое-что еще другое. Они считают, что я должен отказаться от всей этой новой массовой продукции. Они учли и тот факт, что я давлю на них, заставляя работать все больше и больше. Потихоньку-понемножку, они начали бунтовать, и даже поговаривать о забастовке. До сих пор у меня еще забастовок не бывало, у большинства моих лучших работников никогда и не было причин бастовать. Но теперь, даже те, кто боится остаться совсем без работы, готовятся к забастовке. И действительно, Зольнер — председатель профсоюза изготовителей бумажной продукции и типографских рабочих уже назначил дату. Это было несколько месяцев назад. Мы, конечно же, вели переговоры, только они ни к чему не привели. Я не собирался сдаваться. Зольнер со своими людьми — тоже. Мы очутились в патовой ситуации. И неделю назад мне сообщили о дате начала забастовки. Если бы я только мог объяснить им…