Зазвучали первые такты другого танго, в которых Макс, сделав поправку на топорное исполнение, узнал «Фелицию». В круг вышло еще несколько пар. Макс и его дама двигались на удивление слаженно, доверяя инстинкту и привычке. С первых шагов он понял, что она, уставившись куда-то вдаль и время от времени мимолетно взглядывая на партнера, чтобы по его лицу угадать следующие па и фигуры, танцует хоть и неважно, но все же с мастеровитой безрадостной умелостью. Так же равнодушно прижималась она к торсу партнера, давая ему почувствовать кончики своих грудей под перкалем низко вырезанной блузки, и послушно обхватывала ногами его поясницу, выполняя фигуры более разнузданные, чем того требовала музыка и к чему побуждали ее руки Макса. Без души танцует, заключил тот. Без желания и порыва, как печальная, но исправная кукла, как профессионалка, которая отдается мужчине, не испытывая никакого удовольствия. На миг он представил, как в номере дешевого отеля — вроде того, чья светящаяся вывеска без последней буквы встретилась им по пути сюда, — она столь же покорно и безучастно принимает клиента, меж тем как этот усатый подонок прячет десять песо в карман своего пиджака. Представил, как она раздевается и ложится на несвежие простыни, на скрипучую кровать. Как дарит наслаждение, ничего не получая взамен. Так же устало, как сейчас исполняет другую повинность.
По неизвестной причине, в которой некогда было разбираться, его восхитила эта мысль. А что такое танго, подумал он, удивляясь, что она не пришла ему в голову раньше, после стольких-то балов, стольких танго, стольких объятий, что такое танго — особенно когда его танцуют так, — как не подчинение самки? Что такое этот танец, здесь неизменно исполняемый в манере, бесконечно далекой от салонного этикета, как не полное взаимное обладание? Воскрешение древних инстинктов, ритуальных жгучих желаний, обещаний, обретающих плоть и кровь на те несколько стремительных мгновений, что длятся музыка и обольщение. Танго старой гвардии. Если есть стиль танца, принятый среди женщин определенной категории, то это, конечно, оно. Оценив его с этой точки зрения, Макс совершенно неожиданно испытал прилив желания к ее телу, столь податливо-послушному каждому его движению. Девица, вероятно, заметила это, потому что на миг вопросительно вскинула голубые глаза, прежде чем вновь поджать губы в безразличной гримаске, а взгляд устремить в дальний угол заведения. Макс, чтобы отвлечься, сделал корте: поставив одну ногу неподвижно, другой шагнул на месте вперед и сейчас же назад, чуть нажал правой рукой на талию партнерши, и женщина, повинуясь безмолвному приказу, снова прильнула к его груди и скользнула внутренней поверхностью бедра поочередно вдоль обеих сторон его ноги, возвращаясь к полнейшей покорности. Покорность эту выражал неслышный, но пронзительный, как от физической боли, стон — стон самки, смирившейся со своей участью и с невозможностью побега.
После этой фигуры, рискованность которой отлично сознавали оба партнера, Макс впервые за все время танца взглянул туда, где сидела чета де Троэйе. Жена курила сигарету, вправленную в мраморный мундштук, и смотрела на них пристально и бесстрастно. В этот миг он понял, что белокурая девица в его объятиях — это всего лишь предлог. А вернее, пролог.
Вот и случилось наконец то, чего Макс Коста ожидал с опасливой убежденностью человека, верящего в неизбежность. Он сидит на террасе отеля «Виттория», возле статуи обнаженной женщины, обращенной лицом к Везувию, и завтракает, поглядывая на сияющий сине-серый залив. С удовольствием откусывая намазанный маслом тост, шофер доктора Хугентоблера наслаждается положением, на несколько дней позволившим ему вновь пережить лучшие минуты жизни: все еще возможно, и весь мир стелется под ноги, а каждый новый день становится преддверием очередного приключения — отельные купальные халаты, аромат хорошего кофе, изысканно сервированные завтраки, когда, сидя за столом, видишь перед собой пейзажи или женские лица, любоваться которыми вправе лишь те, кто наделен большими деньгами или большими дарованиями. И Макс в темных очках «Persol», принадлежащих доктору Хугентоблеру, равно как и темно-синий блейзер, и шелковый шейный платок под полурасстегнутой рубашкой цвета семги, словно вернул себе сейчас былое благополучие. Он только допил кофе и собирался вместо темных надеть очки для чтения, одновременно протягивая руку к лежащей на белой полотняной салфетке неаполитанской газете «Иль Маттино» — там напечатан репортаж о вчерашней партии Соколов — Келлер, окончившейся вничью, — как вдруг на газетный лист легла чья-то тень.
— Макс?
Сторонний наблюдатель восхитился бы его выдержкой — тот, кого окликнули, еще секунды две смотрит в газету и лишь потом поднимает глаза: растерянность на его лице сменяется удивлением, а та уступает место узнаванию. И наконец он снимает очки, промокает губы салфеткой и поднимается.
— Боже мой… Макс.
Глаза Мечи Инсунсы, как в былые дни, золотятся на утреннем свету. Недалекая уже старость поставила свои метки: испятнала кожу, прочертила ее множеством мелких морщинок вокруг глаз и в углах рта — удивленная улыбка сделала их сейчас еще заметней. Но со всем остальным беспощадный натиск времени не справился — ему не поддались ни плавная размеренность движений, ни стройность удлиненной шеи, ни руки, которые, впрочем, с возрастом стали тоньше, чем прежде.
— Боже мой… — повторяет она. — Столько лет…
Они берутся за руки, всматриваясь друг в друга. Макс, наклонив голову, подносит ее пальцы к губам.
— Двадцать девять, — уточняет он. — В последний раз мы виделись осенью тридцать пятого года.
— В Ницце…
— В Ницце.
Он церемонно пододвигает ей стул, и она садится. Макс подзывает официанта и, осведомившись у Мечи, чего она хочет, заказывает еще кофе. И все то время, что длятся эти протокольные прелиминарии, чувствует на себе неотступный золотистый взгляд. И голос у нее тоже остался прежним — таким, как запомнился.
— Ты изменился, Макс.
Привздернув брови, он придает лицу чуть небрежное выражение легкой меланхолической усталости, какое приличествует вошедшему в пору зрелости гражданину мира.
— Вот как? И сильно?
— Достаточно, чтобы я не сразу тебя узнала.
Слегка подавшись вперед, он спрашивает доверительно и учтиво:
— Когда же это было?
— Вчера, но все-таки не была уверена. Вернее, думала, что это невозможно. Отдаленное сходство… Но сегодня утром снова увидела тебя, входя. И довольно долго приглядывалась.
Макс внимательно, обстоятельно рассматривает ее лицо. Глаза и губы. Они не изменились, несмотря на отметины времени. Слегка потускнела слоновая кость зубов — разумеется, не без помощи многих и многих сигарет. Женщина достает из кармана пачку «Муратти» и держит ее в руке, не вскрывая.
— А ты вот — такая же.
— Глупости не говори.
— Нет, я вполне серьезно.
Теперь она всматривается в него.
— Немного прибавил в весе, — заключает она.