– Значит, бабка Арина умерла, – немедленно резюмировала Ольга. – И, разумеется, все свое нажитое богатство она завещала единственному родичу-мужчине, то бишь тебе. Что ж, поздравляю и, кстати, с радостью уволю тебя по первой же просьбе, хоть сейчас. Когда уезжаешь?
Надо же, эта сопливая девчонка вечно знает больше моего! Нет, но откуда она была в курсе даже насчет имени бабулькиной сестры?
Я, хотя Ольга в данный момент никак не могла меня видеть, картинным взмахом поднес к глазам часы на собственном запястье.
– Отбываю немедленно! Уезжаю-улетаю первым же попутным транспортом. Карету мне, карету! И носовой платок…
Проговорив эти бессмертные Грибоедовские строчки, я вздохнул.
– Между прочим, открой мне, убогому, глаза: откуда ты знаешь про эту мифическую бабку Арину? Может, нам в глубоком детстве рассказывали о ней сказки да легенды, которые я подзабыл, или еще что-то в том же роде? Откуда ТЫ все знаешь?
Боюсь, при последних словах в моем голосе прозвучала изрядная доля злости. Ольга лишь фыркнула в ответ.
– Наверное, в отличие от тебя, у меня просто золотая память. Лично я прекрасно помню, как однажды бабуля рассказывала нам с тобой о своих братьях и о сестре Арине. Конкретно о последней она сказала: «Аринку я почти и не знала, она сызмальства великой молчуньей была, все в себе держала. Слухи про нее недобрые ходили. Говорили, глаз у нее дурной…»
Тут Ольга победно хмыкнула.
– Спешу также довести до твоего сведения, что все поезда на Саратов отходят с Павелецкого вокзала Москвы. Удачной поездки!
И моя дорогая сестричка дала отбой.
Нет, положительно буквально все в эти снежные дни упорно напоминало мне любимую бабульку Варвару: падающий снег (ее любимая погода), слепленные кем-то снеговики на обочине дороги (она непременно лепила снежных братьев во дворе своего дома), поговорки и пословицы, что вдруг сами по себе приходили на ум, а плюс ко всему – мое собственное неожиданное решение немедленно, не откладывая на завтра, отправляться в Саратов – баба Варя любила решительные повороты.
Опущу описание житейской прозы – сбор вещей, инструкции Ваську, остававшемуся дома за главного; остановлюсь лишь на моих торжественных проводах, что, начавшись в доме, перенеслись на Павелецкий вокзал.
Васек (а мы, признаться, на прощанье добавили к водочке совсем немного французского коньячку – «гулять так гулять»!), улыбаясь широко и просветленно, умильно махал мне ладошкой, стоя перед окном моего купе, а я махал ему в ответ, радуясь, что в купе я совершенно один и, стало быть, нет лишних свидетелей для ехидных комментариев по поводу нашего пьяного прощания.
– Родной ты мой человек, – сказал я напоследок по своему сотовому, видя, как, качнувшись, Васек прижал к уху свой, – обещай мне, что оставишь машину где-нибудь на стоянке и поедешь домой на такси. Ты пьян, Васек, это факт, а потому есть опасность, что по дороге тебя арестуют. Обещай мне!
Васек только качнулся, дерзко улыбнулся мне в стремительно сгущающихся снежных сумерках и ответил:
– Я ничего не боюсь! Я просто не буду останавливаться, и если гаишники настоящие мужики – пусть попробуют меня догнать!
Что тут скажешь? Мне только и оставалось надеяться, что ни один «настоящий мужик»-гаишник не попытается остановить моего отчаянного садовника.
Но все то было прозой, повторюсь – скучной прозой жизни, а главной романтикой для меня, как и для любимой бабульки, являлась дорога.
Дорога! Стремительно меняющиеся виды за окном сквозь полосы снежной метели, под каплями дождя или солнечными лучами – как я любил это с детства! А баба Варя учила меня с первых шагов жизни видеть интересное и вечное вокруг себя. «Самые удивительные картинки можно наблюдать, даже никуда не выходя из собственного дома, просто присев у окна, – каждый раз повторяла она мне с легкой улыбкой. – Просто открой глаза пошире и – видь!»
Я заказал себе чай и устроился у окна, улыбаясь собственным ожившим воспоминаниям, слыша бабушкин голос.
– …Молодой была – уж я поездила, мир-то повидала…
Я видел, как баба Варя тряпкой протирает подоконник с двумя горшками огненно-красной герани и тут же усаживается, уютно облокотившись, выглядывая в окно, оставив место и моим локоткам.
– И как же это интересно – ехать, скажем, в поезде. Проезжаешь какие-то Богом забытые деревеньки, видишь домики, успеваешь отметить и крыльцо, и белье, что висит тут же, в палисаднике, и кошку на крыше, и собаку у калитки… Да вот так глядишь и думаешь: кто там живет? В радость ли ему каждый новый день? Кого любит, кого ненавидит? А может, сегодня у него какой-то особенный день и все само собой ладится, и тесто подходит у печи, и соседи заходят поздравить и расцеловать в обе щеки…
Милая бабулька! Каждое слово словно отпечаталось в моем сознании. Благодаря ей до сих пор, каждый раз отправляясь в дорогу, я заранее предвкушаю это удивительное удовольствие – видеть бесконечный сериал жизни абсолютно незнакомых мне людей. Или, говоря высоким стилем (покуда алкоголь еще не выветрился из моей головы!) – священные мгновения их бытия.
Какие только мысли не роились в моей голове, в то время как за окном пролетали высотные дома бескрайней Москвы, ближнего Подмосковья от Домодедово и далее, в духе городка с романтическим названием Ожерелье и прочих. Вскоре городки сменили запорошенные снегом дачки, за ними пошли деревеньки и снова городки, чьи названия я порой не успевал прочесть.
Я думал ни о чем и обо всем сразу. О бабке Арине, которая ведь была родной сестрой моей бабушки Вари. По рассказам последней, их семья испокон веков жила под Тулой. Бабулька поездила по бывшему Союзу, как и многие ее ровесницы, получая на работе путевки в санатории да дома отдыха в награду за славный труд. А ее сестра? Как ее забросило в саратовские степи? Увы, ничего путного на эту тему из своих давних бесед с бабушкой я припомнить не мог.
Между тем уже в семь окончательно стемнело, и за стеклом ничего нельзя было разобрать. Глаза мои слипались. Зевая, я застелил постель и улегся, пытаясь представить себе роскошный особнячок на Цветочной улице, доставшийся мне в наследство.
Уже засыпая, вступая в яркий мир сна, я вновь услышал, словно эхо, голос Ольги, цитировавшей бабу Варвару: «Аринку я почти и не знала, она сызмальства великой молчуньей была, все в себе держала. Слухи про нее недобрые ходили. Говорили, глаз у нее дурной…»
Саратов встретил меня все теми же густыми хлопьями снега, монотонно и беззвучно падающими с неба.
Кассирша, выдавая билет на автобус до славного поселка Глухова, весело пошутила по поводу моего имени, пропев уже классические строчки «Ален Делон не пьет одеколон»; на посту номер девять дедок, нагруженный вениками всех мастей, с глазами, глядящими в разные стороны, твердо заверил меня, что автобус будет подан именно сюда, а потому надо ждать и верить, не сходя с места.