– Не сошлет, – попытался успокоить батюшку Володька, оглянувшись на мгновение назад. – Не те времена!

– Ой, для вас, мирян, может, и не те! А для нас… – отец Онуфрий тяжело вздохнул, и вдруг в его глазах сверкнула злость. – А если сошлют, я журналистам про Геннадия Ильича такое расскажу, что его больше ни в какой парламент не выберут!

Семен обернулся и с интересом уставился на священника. А тот, ощутив участие и внимание к себе, заговорил отрывисто и сердито.

– А вот и расскажу, как заставлял меня в своей церкви щенков своего ньюфаундленда крестить. Я, говорит, не крещенных щенков своим друзьям дарить не могу! У нас, говорит, в стране каждая собака – православная! Я расскажу, как мы с ним в его церкви в преферанс при свечах играли, когда электричество в доме отключилось!

– Ну-у, этого, пожалуй, не нужно рассказывать, – спокойно произнес Володька.

Батюшка задумался. Потом кивнул.

– Да, этого не нужно. Другого хватит! – сказал он и замолчал, сохранив на лице сердитое выражение.

Вечереющий Киев встретил их мелким дождиком. Батюшка попросил высадить его на площади Шевченко, возле трамвайной остановки. До Грушевского они доехали быстро. Занесли пустые бидоны на второй этаж, оставили в коридоре этой странной молочной кухни.

Володька уехал домой, а Семен, спрятавшись от дождя в парадном, позвонил Геннадию Ильичу.

– Через пятнадцать минут в Доме офицеров, – назначил ему встречу депутат.

В фойе Дома офицеров было пустынно. Этим вечером здесь никаких концертов не было. Только ресторан работал, но особой популярностью он не пользовался, и приходили сюда посидеть в основном отставные генералы и прочие важные пенсионеры, которым приятней было общество друг друга и сто грамм водки, чем шоу-программа и изысканная кухня.

Геннадий Ильич зашел бодрой, спешащей походкой. Увидел Семена, кивком позвал за собой.

В ресторане они сели за столик у окна. У сонного официанта Геннадий Ильич заказал два по пятьдесят грамм коньяка, нарезанного лимончика и по стакану чая.

Как только официант отошел, депутат достал из кармана маленький пакетик с номерным крестиком и удостоверение. Раскрыл удостоверение – оно было бланковым. Только печать и чья-то важная подпись в правом нижнем углу.

– Это тебе! Будет у вас ребенок, впишешь его сюда, – указал взглядом на раскрытое удостоверение. – А про ту девочку никому не говори! Забудь. Жаль, конечно, что твоя жена…

Геннадий Ильич не договорил.

Официант расставил на столе заказ. Депутат посмотрел на часы. Выпил коньяк залпом, положил на стол сто гривен одной купюрой и, кивнув на прощание, ушел.

А Семен остался. Упоминание о неудочеренной девочке переключило его мысли на свою семейную жизнь.

Шесть или семь лет назад психиатр, лечивший Веронику после аварии, советовал ему как можно быстрее завести детей. Сказал, что дети способствуют нормализации психики.

«Может, поговорить с ней еще раз?» – подумал Семен и тут же сам отрицательно мотнул головой.

Выпил чаю, в который вылил свой коньяк. Вспомнил, что раньше чай с коньяком называли «чай по-офицерски». Это старое название показалось ему теперь очень уместным здесь, в Доме офицеров.

Вспомнил об Алисе и тут же почувствовал в себе, в своем теле, странную, как бы медлительную бодрость. Может, даже не медлительную, а упрямую, возникающую вопреки желанию самого тела, уже уставшего и желающего покоя.

Семен вспомнил, что уже несколько дней ночь не уводила его за собой на улицы города. Или, может быть, он не знает об этом? Ведь он не просил Володьку последить за собой. Припомнил каждое свое утро за последние дни. Никаких подозрений по поводу возможных собственных ночных выходов у него не возникло. Видимо, эта странная неприятная бодрость – как звонок ночного будильника! Но ведь, если он все правильно понимает, все равно ему предстоит сначала заснуть, чтобы потом проснуться другим, неподконтрольным самому себе.

Обеспокоенный Семен вышел из Дома офицеров и отправился домой. По дороге позвонил Володьке.

– Знаешь, мне как-то не по себе. Наверно, этой ночью надо будет за мной последить…

– Ты диктофон купил? – спросил Володька.

– Да.

– Хорошо. Положишь его так, чтобы он ловил разговор. И кстати, вставь ту сим-карту в телефон. Может, позвонят и что-нибудь интересное скажут? Понял?

– Ага!

По мере приближения к дому беспокойство Семена нарастало. Дождик прекратился, но лужи под ногами поблескивали отражениями фар проезжающих машин. Семен ускорил шаг. Ему захотелось как можно быстрее оказаться перед своей дверью.

78

Борисполь. Круглосуточная пельменная

– У вас руки в крови, – сказал пельменщик Диме, когда они с Валей зашли в знакомый вагончик-кафе.

Дима посмотрел на свои руки. Взгляд его выразил усталое недовольство.

– Умывальник там, – сказал ему пельменщик.

Дима обернулся, подошел к умывальнику и стал старательно с мылом отмывать свои ладони. Валя осталась у стойки.

– Со свининой или с говядиной? – спросил ее пельменщик.

– Дим, ты какие будешь? – посмотрела она на мужа.

– Ассорти, двойную, с «сюрпризом», – сказал Дима.

– Мы больше не делаем ассорти, – сказал пельменщик. – Берите одну со свининой, одну с говядиной.

Дима вытер руки вафельным полотенцем, висевшим тут же на гвоздике, вбитом в стенку. Вернулся к стойке.

– Две со свининой и одну с говядиной, – сказал он более уверенным голосом. – Только в одну миску.

Пельменщик кивнул. Перевел взгляд на Валю.

– Мне тоже, – сказала она.

– Тоже с «сюрпризом»? – серьезно спросил он.

Валя кивнула.

– А пить что будете?

– Сто грамм водки, – сказал Дима.

– Мне тоже, – добавила Валя.

– Тебе же нельзя! – Дима глянул на жену с удивлением. – Ты ж беременна!

– Так что ей? – спросил теперь у Димы пельменщик.

– Пятьдесят коньяка.

Они уселись за деревянный столик друг напротив друга. Дима теперь сидел спиной к пожилой паре, пившей пиво за соседним столиком, и лицом к стойке. Он наблюдал за хозяином пельменной, которого уже знал лет двадцать. Раньше он был пьющим пожарником здесь же, в Борисполе. Потом его выгнали. Он перестал пить и занялся бизнесом. Торговал на базаре, а когда уже перевалило за пятьдесят, купил этот вагончик, перевез сюда и открыл здесь, не в самом людном месте городка, пельменную.

Дима задумался о том, что никогда не видел его улыбку. Почему-то захотелось улыбнуться самому. Он перевел взгляд с пельменщика на жену и попробовал улыбнуться. Не получилось, только разбитая нижняя губа заныла и вместо улыбки по его лицу промелькнула страдальческая гримаса.