Я ему ответил:
«Мартина Эвена схватили и привели к лейтенанту Коломбо. Тот спросил: „В чем обвиняют этого человека?“. Ему ответили: „Он развращает наших женщин. Утверждает, что и они имеют право не только на труд, но и на любовь“. Тогда Коломбо заявил: „У меня в списке запрещенных книг есть некий маркиз де Сад, растлитель и сексуальный извращенец. Кого выпустить?“. А толпа зарычала: „Выпустить маркиза де Сада“. И его книгу выпустили старанием издательства „Чительник“. А Эвена отвели в лес и забросали камнями. Первым, кто бросил камень, был телевизионный режиссер Петр».
Я похоронил Мартина Эвена в один из солнечных весенних дней и даже слезы по нему не уронил. У каждого писателя есть такое собственное маленькое кладбище: или ящик письменного стола, или полка шкафа, где лежат мертвые или изувеченные произведения, погубленные какими-либо редакторами или самим автором. Впрочем, у меня были и другие герои, которые здравствуют. Как раз появился один из них. Мне прислали его по почте в блестящей обложке, на обратной стороне которой я нашел самого себя, фотографию мужчины среднего возраста, стоящего у мачты яхты с мальчишеской улыбкой на лице, загорелого, в блузе яхтсмена. Я всегда старался, чтобы такого рода фотографии печатали обо мне в журналах и на суперобложках книг, особенно предназначенных для молодого читателя. Слишком хорошо я помню день, когда еще мальчиком, после долгой переписки я был приглашен в дом моего любимого писателя, автора книг об индейцах и леденящих кровь в жилах приключениях. Я увидел в стандартной квартире, среди мебельных стенок, пожилого господина в засыпанном пеплом от сигарет пиджаке. Какое разочарование я пережил, когда оказалось, что у него нет даже охотничьего ружья! И хотя родители мне потом объясняли, что следует отделять личность писателя от его произведений, во мне что-то надломилось, я уже не хотел читать его книги и вообще стал недоверчиво относиться к литературе. Такова уж природа молодого человека, он хочет, чтобы то, что его так сильно волнует, было правдой, а не фикцией, которую он считает просто обманом. Разве можно брать пример с людей, которые никогда не существовали? Впрочем, я сам до настоящего времени уверен, что и в самом деле жили мадам Бовари и Вронский, Раскольников и Соня. Иногда я тоже верю, что и созданные мною герои существовали в действительности, хотя бы в течение часа или нескольких часов. Я хорошо помню тот вечер, когда с женой и подрастающим сыном мы смотрели по телевизору программу «Один на один» со Станиславом Лемом, и неожиданно оказалось, что этот писатель не верит ни в летающие тарелки, ни в маленьких «зеленых человечков» с Марса, одним словом, не верит в то, что пишет. «Он не имел права так говорить, – возмутился мой сын. – Он изменил самому себе». Не помогли мои объяснения, что писательство Лема – это философия будущих дел, отвлеченные умозаключения, игра воображения. У сына осталась к нему неприязнь и какая-то грусть, грусть по чему-то важному, от которого кто-то отрекся.
Думаю, не так ли все выглядит с любовью? И не совершаю ли я ошибки, пытаясь убедить других, что любовь происходит на разных этажах, что Джульетте не хватало двух лет до менструации, Дон Кихот был просто психически больным человеком, а Адриана из «Римлянки» – холодной женщиной? И не прав ли на самом деле Петр, когда хочет снять фильм о мальчике, который застрелил пятнадцатилетнюю соученицу, потому что ее любил, а не – как думаю я – ненавидел?
Но с другой стороны, никто не хочет, чтобы его чересчур обманывали, знания о мире доступны не только писателям, но и многим другим людям. И если бы кто-то сегодня захотел написать новый роман о людях моря, то ему все же пришлось бы изучить принцип функционирования подводной лодки. А если он хочет описать какие-нибудь приключения, случившиеся летом на озере, по которому плавают яхты, то должен знать, чем отличается истинный ветер от ветра кажущегося. В противном случае тысячи парней и девушек, которые каждый год занимаются парусным спортом, будут смеяться над автором и на них не произведет впечатления история, даже если бы она была прекрасно описана.
И, вероятно, именно во имя правды, которая не является правдою, но должна все же ею казаться, я выхожу навстречу группкам нагруженных рюкзаками девушек и парней, которые иногда навещают меня летом. Я безмятежно им улыбаюсь, разрешаю проводить меня на пристань и даю возможность смотреть, как я в одиночестве отплываю в поисках приключений. Ибо я хочу, чтобы они верили в то, что действительно существовала мадам Бовари и Дон Кихот, Вокульский и Изабелла, и полюбили литературу так, как люблю ее я. К тому же я знаю, что легенда о писателе иногда живет дольше, чем его произведения.
А между тем из моего окна я вижу огромную полосу болот, над которыми поднимается туман, как дым от гаснущего костра для нажигания угля. Я также знаю, что по краю рыжих болот скачет на коне фон Бальк и с грустным лицом берет к себе в седло девушек. Я все такой же, каким стал за эти годы, а он когда-то был мной, когда я еще жил в большом городе и в прекрасной квартире, где на стенах от пола до потолка поднимались полки с книгами. Это у меня было много друзей, которые довольно часто навещали меня, чтобы поговорить со мной о прекрасном. О том прекрасном, которое было до нас и будет после нас, и ради которого стоит жить на свете. Но я, как вы знаете, верил, что не существует прекрасного без правды. «Где эта правда?» – спрашивали меня друзья и потом долго мыли руки в моей ванной, выложенной голубым кафелем. И все же я находил не только собственную, но и общественную правду, а также правду, подтвержденную научным опытом. Я обнаруживал ее вокруг себя, и даже искал в сказках, которые учили, что добро побеждает зло. Я находил правду и в произведениях моих друзей, хотя они в нее не верили. Иногда это была правда о них самих.
Некоторые говорили, что я художник, а я считал себя ремесленником и хотел делать прекрасное так, как делают ботинки. Я провозглашал это частично из-за упрямства, поскольку в моей стране многие считают себя художниками, а мало кто ремесленниками, и поэтому иногда возникают трудности, когда надо починить дырявые ботинки. Чтобы научить делать прекрасное, я пошел в ученики к разным мастерам, а потом захотел иметь собственную мастерскую и собственные инструменты.
Время шло. Однако работа не приносила мне удовлетворения. Слишком тесно было в моей квартире, я не мог повернуться, чтобы кого-нибудь не задеть, не обидеть. На моих креслах расселись богатые Будденброки, на шезлонге лежала княгиня Вяземская и смотрела на меня критически, поскольку я не умел импровизировать. Граф Безухов тоже был возмущен тем, что я хочу стать хорошим ремесленником и постоянно приглашал в мою квартиру все новых и новых знакомых, так что в конце концов у меня не было ни своего угла, ни мнения, которое я мог бы высказать.
Жена отвела меня к врачу. «У вас слишком развито воображение, как у Эжена Фромантена, автора „Доминика“. Вам нужно сменить обстановку», – сказал врач. Но разве легко сменить обстановку, если ты живешь в большом городе, имеешь хорошую квартиру и стольких прекрасных титулованных знакомых?
Моя любовница, актриса, говорила мне в то время: «Что с тобой происходит, Лукаш?» – голосом Эвы Побратимской [71] .