Конюхи поклонились, безмолвно отвечая своим поклоном: все поняли, твоя милость, готовы потрудиться. Башмаков первым вышел из помещения, конюхи — следом, и расстались они без единого слова.
— В дорогу, стало быть, — сказал Тимофей. — И то! Застоялись Ворон с Лихим. А коли одвуконь — так надобно еще по бахмату взять. Я бы Балабана взял, он конь старый, да с ним и горя не знаешь, его и на ночь хоть не привязывай, никуда не денется, и ученый — незнакомой травы в пасть не возьмет.
— Я Буянку возьму, — решил Семейка. — Его уже к дороге приучать пора. А с опытными конями пойдет — у них и поучится. Заодно и поглядим, какова ему цена. Так, свет?
— Да еще сходим сегодня в храм Божий, молебен отслужить велим, свечки поставим.
— Тоже дело.
Пока Данила ездил в Хорошево, Тимофей побывал в Конюшенном приказе, договорился насчет сбруи. Сейчас следовало забрать ее, увязать в тюки, погрузить на телегу и отправить в Коломенское. Этим занялись Богдан и Данила, а Тимофей и Семейка стали собираться в путь — сходили в баню (ту, где трудилась сбежавшая в Соликамск Авдотьица), приготовили дорожные мешки. И, наконец, дошло дело до молебна.
С храмом конюхам повезло — в трех шагах от Аргамачьих конюшен, прямо в Боровицких воротах была устроена церковь Рождества Иоанна Предтечи, там и батюшка уже был свой, понятливый. И еще кое-что, молодым конюхам любезное…
Был в этом храме образ святого мученика Уара, написанный, говорят, по обету царицы Марьи Нагой и в меру роста сыночка ее, царевича Димитрия, во младенчестве. Московские матери с бабушками, искренне полагая, что убиенный царевич, родившийся в день памяти святого Уара, имеет чудотворную и целительскую силу, что ни день — приходили к литургии с грудными болящими младенцами. При подножии образа лежал камень четырехгранный, длиной в аршин, поставленный для того, чтобы удобнее к образу губами приложиться. Так на него повадились во время молебна младенцев класть, из-за чего порой и шум подымался, потому что поделить аршинный камень на двоих или на троих — задача неразрешимая.
Редко какая женка приходила одна, неся младенца. Обычно с ней были еще сестра, или подружка, или сенная девка, или кто-то из комнатных женщин, а то и целая свита. Ради этого женского общества стоило, оторвавшись от дел, лишний раз заглянуть в храм, благо бежать недалеко. С иной перемигнуться, а с иной и знакомство свести…
Обсуждая, какое продовольствие брать в дорогу, да еще устремившись к храму, Семейка и
Тимофей проскочили вперед, Богдаш и Данила оказались вдвоем.
— Искать следов, стало быть, придется… Давай-ка припоминать, где мы этого горемыку от собак спасали, — сказал Богдаш, хотя он тут был вовсе ни при чем, а узнал про спасение, уже когда чуть ли не к Пречистенским воротам подъехали.
— Почем мне знать? — буркнул Данила.
Он тогда впервые побывал в Хорошеве, впервые проехал Звенигородской дорогой и понятия не имел, какие улицы с переулками, какие ворота и храмы стояли в той части Москвы, ведь это был уже даже не Белый город, а Земляной город, и там у парня никогда никаких дел не водилось.
— Экий ты!.. — Богдаш, обладавший прекрасной памятью на приметы местности, никогда не мог взять в толк, как можно без такой памяти обходиться. — Ну, выехали из Хорошева, потом — верст пять лугами да полями. Или шесть, кто их считал? Там по левую руку Ваганьковская слобода — так?
— Может, и так.
— Что ж тебя твоя зазноба не научила? — напоказ удивился Богдаш. — В Ваганькове скоморохи селились, там народ тешили, кто хотел их к себе позвать, там и искал.
— Да когда ж это было?! — возмутился Данила. — Еще при покойном государе! Она, поди, и не помнит.
— Она-то помнит, — уверенно ответил Богдаш. — Она девка на возрасте, должна помнить.
Это Даниле не понравилось. Впрочем, не понравилось все: и как Богдаш приписал себе чужую заслугу, и как напомнил про Настасью, которую дай Господи поскорее забыть, и еще — приглядывался к ней, блядин сын, годки ее сосчитал!.. Ему-то какая печаль?..
И тут же Данилу словно чьей-то тяжкой ладонью по лбу хлопнуло: помнит! Ох как помнит, как прошлым летом, когда безумного кладознатца ловили, спас Настасью с молодыми скоморохами от смерти!
Чтобы Богдаш да долее двух часов про девку помнил?!
Стало быть, когда недавно ее поминал, не к слову пришлась, а впрямь занозой в душе застряла.
Очень Даниле это не понравилось. Сам бы не мог объяснить, почему, а на душе вдруг сделалось пасмурно. Не к добру такие Богдашкины воспоминания. Однажды он вот так-то думал про них двоих, думал, да в дурной своей башке и сосватал, потому что оба друг дружке под стать. Точно так же тогда скверно сделалось, как теперь…
— Ну так проехали Ваганьково — дальше через пару верст речку Пресню перешли, за ней нашим конюхам государь землю отвел, где селиться, — расписывал дорогу Богдан, ведать не ведая, какие мрачные страсти вскипели в Данилиной голове. — Вот женит тебя дед Акишев, там себе и двор поставишь. А там уж и земляной вал, да ведь мы в ворота не въезжали — мы вдоль вала коней повели. Давай, брат, вспоминай!
— Да что я? Ты ж видел, как горемыку спасали, ты и должен помнить, где это было,
— отвечал раздосадованный Данила.
Богдаш рассмеялся.
— Ишь ты, горластый волк зубастый! Бей своих, чтоб чужие боялись!
И опять он обошел Данилу, извернулся да себя над ним и поставил, хотя был кругом неправ. Очень хотелось Даниле освоить эту повадку старшего товарища, да все никак не выходило.
На смех обернулись Тимофей с Семейкой.
Семейка внимательно поглядел на Желвака, еще больше прищурив прозрачно-серые глаза. Он видел, что Желвак опять непутем цепляется к Даниле, и взгляд был предупреждающий: уймись, дорогой товарищ, не балуйся, осади малость… не то…
Тимофей же, услышав громкие слова, сразу понял: опять молодцы сцепились.
— Пошли, — сказал он Семейке. — Детина не маленький, сам разберется. Ишь, усы скоро на палец крутить начнет, а все за ним, как мамка, бегай…
То, что Тимофей назвал Данилиными усами, было пока лишь намеком, дюжина слабых черноватых волосков справа да столько же слева. Самое забавное, что сам Данила о них пока и не знал. Он так редко видел свою рожу в зеркале, что начни расти борода — он бы про то узнал последним, когда уж закурчавится.
Услышав такую новость, Данила шлепнул себя двумя пальцами по верхней губе и стал быстро ощупывать место, где у мужиков усы растут. И точно — провел по-над кожей против шерсти и ощутил нежное покалыванье. Вот же они, окаянные! Вот же они, любезные!
— Ты их салом смазывай, — посоветовал Богдаш. — А то еще девки крапивой косы моют, чтоб были густы, так не попробовать ли?
Данила покосился на товарища — тот вроде бы говорил без издевки.
— Дались вам всем мои усы, — буркнул Данила, вспомнив, разумеется, Настасью. — И без сала вырастут. Так где мы с тобой остановились? Докуда доехали?