Минутой позже он все еще сверкал глазами, когда быстро откликнувшаяся служанка освободила Аделаиду от ее орущего груза.
— Ты все еще не слишком ловко чувствуешь себя с ним? — поинтересовалась Аделаида, когда служанка удалилась.
Ее вопрос почему-то заставил его оправдываться:
— Я хорошо к нему отношусь.
— Да-да. Знаю. Я вовсе не собиралась тебя критиковать. — Подойдя к кровати, она облокотилась на стойку балдахина. — Это просто наблюдение. Разве в Бостоне не было маленьких детей?
— Да, — ему сразу захотелось сбросить напряжение с вдруг окаменевших плеч, — были, но совершенно другие. Они не были такими...
— Какими такими? — настаивала Аделаида.
Они не были его детьми.
— Такими невинными.
— Все дети невинны.
— Ты не бывала на темных окраинах Бостона.
— Все дети, — повторила Аделаида, вглядываясь в него с тихой настойчивостью, от которой ему сделалось неловко. — Видно, тебе там пришлось тяжко. Ты ведь сам был почти ребенком.
Напряжение в нем усиливалось.
— Я был подростком, а не ребенком.
— Это вопрос сомнительный, — пробормотала она. — Сколько тебе было лет, когда ты встретился с Майклом и Грегори?
Она спросила это вроде бы небрежно, однако Коннор понял, что она хочет побольше узнать о его прошлом.
— Все еще был подростком.
— Ты точно не помнишь?
Он помнил, но не хотел поощрять ее расспросы.
— Мне было на девять месяцев больше пятнадцати лет, когда я сбежал с корабля, — сухо ответил он, надеясь, что скорый ответ покончит с этим вопросом. — А через четыре месяца после шестнадцатого дня рождения я повстречался с Грегори и Майклом. Жизнь до них была трудной, а после — нет. У меня появились еда, кров и двое опытных взрослых, готовых заботиться о моем благополучии.
— Расскажешь мне, каково это было — быть насильно завербованным?
— Нет.
Ад и все его дьяволы! Разумеется, нет!
— Почему нет?
— Потому что можешь сама это себе представить.
Тяготы и лишения, которым подвергались матросы, были широко известны. Всегда хватало людей, готовых рассказать о постоянном голоде, жестоких зимних холодах и выворачивающей наизнанку летней жаре, о бесконечных часах тяжелого труда и жгучей унизительности сознания, что ты ничтожен, как частица пушечного пороха. Если ей хочется подробностей, пусть выясняет это у кого-нибудь еще.
— Тебе не нравится говорить об этом? — догадалась Аделаида.
— Вспоминать не всегда приятно.
Коннор примирился со своим прошлым, изгнал из души страхи и кошмары темных месяцев, которые терзали его еще много времени после побега с корабля. Будь он проклят, если станет их воскрешать ради того, чтобы удовлетворить ее любопытство.
Он ждал, что она продолжит спорить, но она удивила его, просто кивнув, словно поняла его неохоту.
— Тогда, может, расскажешь мне о Бостоне? О себе, Грегори и Майкле?
Черт возьми! Она вцепилась в него, как собака в кость.
— Ты, верно, хочешь узнать, каким бизнесом мы занимались? — предположил он.
Аделаида кивнула.
— Есть причина, по которой мне не следует это знать?
Он мог назвать множество причин, но ни одной, способной заставить ее отложить вопросы на ближайшие тридцать или сорок лет брака. Коннор передернул плечами, стремясь убрать из них напряжение, и решил, что его не заботит, будет она знать эту часть его прошлого или нет. В Бостоне он не совершил ничего, что не стал бы делать снова. Он никого не убил, не отнял последнюю крошку хлеба у ребенка. Нет, своего прошлого он не стыдился.
Аделаида с тревожной завороженностью наблюдала, как мужчина, только что успокоивший ребенка поцелуем, превратился в отдаленного равнодушного человека, которого она встретила в коттедже вдовы. Непроницаемое выражение словно льдом сковало его черты. Он оперся боком о письменный стол и скрестил руки на груди.
— Подделки, — внезапно произнес он, небрежно передернув плечами. — Мы делали фальшивки.
Глаза Аделаиды настороженно расширились.
— Ты говорил, что ни в одной стране тебя не разыскивают за преступления.
— Не разыскивают. Нас никогда не подозревали в чем-то незаконном... Тем более ни в чем не обвиняли.
— Ох! — Она сделала глубокий вдох в нелепой надежде, что это поможет избавиться от тугого комка внутри. — И какие же фальшивки вы делали?
— Свидетельства о собственности. Завещания. Один раз даже брачное свидетельство. — Очередное пожатие плеч. — Все, за что заказчик соглашался платить.
— А вы... — Она с трудом проглотила комок в горле. — А деньги вы тоже подделывали?
Коннор покровительственно усмехнулся:
— Этим занимаются фальшивомонетчики, любовь моя. Совершенно другое ремесло.
Она испустила облегченный смешок.
— Ремесло, Коннор, — это вышивание или подковывание лошадей. А подделки — это преступление.
Например, подделка купюр каралась повешением. От мысли о том, что Коннора могут потащить обратно в тюрьму, а потом на виселицу, у нее пересохло во рту и скрутило живот. Надеясь расслабиться, Аделаида подошла к ближайшему окну.
— Ты побледнела, — проговорил Коннор скорее сердитым, чем сочувственным тоном.
— А чего ты ожидал? — Она открыла окно и позволила свежему воздуху охладить ей лицо. — Это тревожные новости.
— Тем не менее отказываться от нашего брака тебе поздно. — В его голосе прозвучали жесткие нотки. — Я этого не допущу. Ты поняла?
Аделаида обернулась к нему, пораженная не его внезапным гневом, а страхом, промелькнувшим в словах. На первый взгляд Коннор не сдвинулся ни на дюйм, но вглядевшись, она заметила, что он слегка нагнул голову и вцепился пальцами в ткань рукавов.
— Я вовсе не собираюсь отказываться от нашего брака, — осторожно выговорила она, не сомневаясь, что слова ее очень важны, хотя и не слишком поняла почему.
Просто Коннор должен знать, что она никуда не уйдет. Господи, она же не отказалась от него, узнав, что он без разрешения проник в дом миссис Кресс... И это вскоре после того, как с него сняли обвинение в разбое на дорогах!.. И все это ради того, чтобы украсть нареченную другого мужчины путем обмана и фокусов. Чего тогда стоили эти сведения о занятии подделками? Всего лишь еще одно прегрешение до кучи.
— Но тебе бы этого хотелось? — насмешливо сказал Коннор.
— Чего мне хотелось бы, это чтобы ты перестал делать глупые предположения, хотя бы на короткое время... Достаточное, чтобы я смогла высказаться! — рявкнула она, теряя терпение.