Роджеру Годвину было не по себе. Походило на то, что он подхватил лихорадку, которая кипит в крови, но никак не может прорваться и наконец уложить в постель. Он получил чек от Маршалла Хакера, так что у него на счету лежали вполне приличные деньги. Он начал подумывать о покупке маленького автомобиля, даже присмотрел красную двухместную английскую модель. Он мечтал о том прекрасном времени, когда жара спадет и можно будет хоть немного спать по ночам.
Клотильда впервые со времени их знакомства была несчастна. Ей хотелось покончить с жизнью профессиональной проститутки. Она пыталась найти работу танцовщицы и певицы в каком-нибудь клубе с дивертисментом, но это оказалось непросто. Дело было плохо. По ночам она лежала в объятиях Годвина и плакала. В тяжелой вязкой жаре он с трудом заставлял себя двигаться. Предложил помочь ей деньгами, но она только сильнее расплакалась. Сказала, что, когда кончится лето, она больше не будет проводить время с мужчинами за деньги. И спросила Годвина, какие у него планы. Ее ресницы трепетали, щекоча ему грудь. Он сам не знал ответа на ее вопрос, и это беспокоило обоих.
На бокс их вытащил Клайд Расмуссен.
Билеты принес местный распространитель — фанатик джаза и постоянный посетитель клуба. Клайд устроил себе свободный вечер, пригласив играть за него «черный» джаз, и пригласил Худа и Годвина устроить «мальчишник». Он решить, что им не помешает провести время в мужской компании, без участия всяких там женщин.
Бой должен был состояться в помещении bal musette, в котором наскоро соорудили ринг и повесили большие плоские светильники, напоминающие перевернутые бильярдные столы, только больше. По обе стороны расставили двадцать рядов стульев, а за ними оставалось пространство для зрителей без мест. Насекомые тучами собирались под лампами, и время от времени подлетевшие слишком близко, потрескивая, лопались и сгорали. В помещении было не продохнуть от синего дыма сигарет и трубок, от запаха пота и теплого вина. Они, протолкавшись сквозь толпу, нашли свои места у самого ринга, рядом с человеком, звонившим в гонг.
Годвин сосредоточено делал мысленные заметки, запоминая все, что попадалось ему на глаза. Роящиеся под лампами насекомые, бутылка эльзасского пива в руке звонаря, длинные обвислые усы рефери, трехногие табуреты, кренившиеся набок, когда бойцы устало падали на них между раундами, промокшие боксерские трусы, облегавшие их как купальные костюмы, помятые ведра вместо плевательниц, губки, из которых сочилась розоватая вода, короткие черные носки, отвернутые к полотняным туфлям, безволосые икры, набрякшие влагой перчатки, тяжелые, как сырой цемент, брызги крови и пота, когда такая перчатка врезалась в лицо, кровавая вода, брызгавшая между сломанными зубами…
Главным событием вечера была схватка легковесов, смуглого малорослого монегаска и моряка из Марселя с блестящей обритой головой. Моряк, обладавший телом юноши и разочарованным оскалом пятидесятилетнего кочегара, в третьем раунде загнал монегаска в угол и, прижав к канатам, сломал ему ребро левым апперкотом, а когда бедолага, задохнувшись, согнулся в три погибели, разбил ему нос прямым правым. Кровь брызнула дугой, словно радуга конца света, в лицо Годвину и на рубашку Худа, как пулеметная очередь. Монегаск упал на колени, ткнулся лицом в помост, перемазав кровью липкий пятнистый ковер. Толпа вопила и топала ногами. Губка, пролетев между канатами, дохлой макрелью шлепнулась к ногам рефери.
Пот смывал кровь с лица Годвина. Они проталкивались по забитому проходу обратно в пропитанную зноем ночь.
Годвина смутно поташнивало, но черт его побери, если он не наслаждался каждой минутой схватки.
Они остановились перехватить по рюмочке на сон грядущий и пошли дальше вдоль реки, в надежде повстречать прохладный бриз от воды. Надежды, разумеется, не сбылись, но они сделали все, что могли. Годвин попробовал оттереть с лица кровь, но оставшиеся пятна засыхали и отшелушивались, стягивая кожу. Они все время держались набережной, звуки музыки из дансингов заглохли позади. Наконец они свернули от реки по небольшой улочке, проходя через озерца света на перекрестках и снова ныряя в темноту, где летучие мыши кружились вокруг колоколен старинных соборов.
Недавнее прошлое без предупреждения, подобно курьерскому поезду, налетело на них из темного провала переулка.
Крик о помощи, всхлип. Слабый шорох, словно зверек юркнул в укрытие.
Худ остановился, поднял руку, чашечкой приложил к уху, вслушался.
Снова влажный всхлип, невнятный, как стон умирающего животного.
Что-то темнело на земле в дальнем конце короткого узкого переулка. Человек. Годвин уже видел такое недавно, в таком же темном тупике. Ему показалось, что случившееся — тогда и сейчас, у него на глазах — приковало его к месту.
Человек пытался подтянуться, хватаясь за неровные бруски, уползая от голубоватого света фонаря, горевшего, казалось, за тысячи миль отсюда.
Худ уже бежал к беспомощно корчившемуся телу. Клайд шагнул за ним, еще не вполне разобравшись, что происходит.
Человек был уже мертв, хотя еще не знал об этом.
Годвин поравнялся с лежащим, но остановился поодаль. Он не мог заставить себя подойти ближе.
Раненый судорожно перевернулся на спину. Худ встал рядом с ним на колени. Страшно запахло бойней. Клайд вдруг сдавленно охнул, отвернулся, привалившись к стене, и его стало рвать. Рвотные судороги продолжались и после того, как желудок опустел.
Худ наконец разогнулся, постоял, глядя вниз, на тело.
— Уходим, — сказал он, — он умер. Ничего нельзя сделать.
И медленно пошел на голубой свет фонаря.
С места, где стоял Годвин, виден был поднимающийся над трупом пар. Пар, даже в такую жаркую ночь.
Он подошел ближе, уставился в изуродованное лицо, в невидящие неподвижные глаза. Щека вздулась. Откинутая рука походит на сосиску, сплюснутую в слишком тесной упаковке. Мертвец чем-то напоминал раздутый воздушный шар. Рубаха лопнула, грудь выпучилась наружу между отлетевших пуговиц.
Его избивали, пока он не лопнул.
Пар. Годвин не сразу понял, что происходит. Он уставился на среднюю часть тела, откуда шел пар.
Раздутое тело разорвалось.
Его избили до смерти, били, пока разбухшее от вина брюхо не лопнуло, вывалив внутренности, свисавшие из живота длинным перекрученным клубком змей.
Годвин начал пятиться от тела и услышал, как Худ шепотом окликает его по имени. Он догнал спутника у выхода из переулка, под голубым фонарем. Худ указал ему на пятна крови на булыжнике, у начала вымощенного брусчаткой переулка. Он поднял глаза к голубому фонарю. Фонарь освещал заднюю дверь prefecture de police.
Полицейского участка.
Утром 24 августа поступило официальное подтверждение, что Сакко и Ванцетти казнены. Страсти разгорались, шли разговоры о новых антиамериканских выступлениях. Кажется, не было никого, кто не замышлял бы мятеж, не собирался присоединиться к нему или хотя бы не подыскивал удобного места, чтобы не пропустить зрелища. Годвин попытался представить, какое событие в Париже могло бы вызвать подобную реакцию в Соединенных Штатах. Самая мысль была смехотворной. По случайному совпадению в этот самый вечер в доме Дьюбриттенов опять намечалось веселье — награда тем, кто пережил август в городе. Гостей приглашали на скрипичный концерт Присциллы.