— На твоем месте я бы и думать об этом забыл.
— Но ты, — сказал Худ, — не знаешь ее, как знаю я.
— Может, и не знаю, — сказал Годвин.
Клайд Расмуссен тоже обратился к Годвину за помощью и утешением.
— Ты знаешь, как ценим мы со Сциллой все, что ты для нас сделал. Но пока тебя не было, здесь была адская жизнь. Прежде всего, эта проклятая жара. Извиняюсь за французское выражение, но иной день бывало слишком жарко, чтоб трахаться. Никогда бы не подумал, что могу такое сказать. И Тони держался ближе к дому. И эта богопротивная жена Худа! Взбесился он тогда, что ли? — Клайд вздохнул. — Так вот, без Макса Тони не с кем было играть. А главная беда, у меня такое чувство, что Худ заподозрил насчет, ну, знаешь, нас с Присси…
— Выдумываешь. Ему и без того хватает забот.
Клайд недоверчиво покачал головой:
— Нет, он что-то учуял. При каждой встрече спрашивает, виделся ли я с Присциллой. У него такой холодный взгляд… я ему не доверяю.
— Погоди-погоди. Скорее уж тебе нельзя доверять…
— Ты же понимаешь, о чем я. Этот человек пугает меня до поноса.
Он помолчал, уставившись Годвину в лицо.
— Без тебя здесь был просто ад, приятель. И Присси тебе то же скажет. Ты с ней виделся?
— Нет.
— Надеюсь, ты не станешь наказывать ее за мои грехи.
Он заморгал, простоватое лицо было полно печали.
— Просто еще не успел повидаться.
— Но, слушай, ты мог бы заглянуть к Тони завтра к вечеру? У нее урок, и мы могли бы урвать потом часок для себя… если ты отвлечешь старого добряка Тони. Сделаешь это для нас, приятель?
На следующий день, заглянув к Тони Дьюбриттену, Годвин нашел его дремлющим в тени возле дома. Он выглядел не слишком здоровым, как, впрочем, и все парижане, измученные жарой, духотой и тяжелым безветрием. Вскоре после Годвина явился Макс Худ. Он один, казалось, сохранил какие-то запасы энергии. Воротничок рубашки накрахмален до хруста, белый полотняный костюм свеж и безупречен, на отворотах ни пятнышка. И усталым он больше не выглядел.
Взглянув на щеголеватого Макса, Дьюбриттен заметил, имея в виду миссис Худ и ее подругу:
— Дамы покинули город?
Худ бледно улыбнулся:
— Если бы так! Но, увы, нет. Я решил быть выше этого.
Разговор тянулся лениво, Худ, встав, прошел в дом и вернулся с высоким стаканом прозрачной жидкости в руках. Когда он проходил мимо, до Годвина долетел запах. Худ пил джин, как воду. Руки у него подрагивали, но в остальном он выглядел вполне здоровым.
День наконец подошел к концу; тени протянулись до середины сада, и всех стала донимать мошкара. Годвин счел, что дал любовникам — от этого слова у него все внутри переворачивалось, но что толку отрицать очевидное — достаточно времени. Извлекая себя из шезлонга, он услышал скрип калитки. Присцилла вернулась домой. Она раскраснелась, как видно, от жары, бело-розовая юбочка с блузкой подчеркивали здоровый загар лица и рук. Она несла в руках скрипку и папку с нотами и весело махала рукой куда-то через плечо, взбегая по трем выкрошившимся ступеням в полумрак дома. Дьюбриттен, покойно раскинувшийся в кресле, взглянул на Макса с Годвином.
— Не знаю, что бы я делал без этой девочки. Она принесла мне счастье.
Медленно шагая по тихой улице, Годвин заговорил о Сцилле. Худ отозвался:
— Знаешь, ты был совершенно прав насчет той глупости, которую я с ней выкинул. Я в конце концов попробовал извиниться, и, странное дело, можно подумать, она совсем ничего не помнит. Так загадочно на меня посмотрела и сказала что-то, мол, какая была чудесная ночь, и стала вспоминать вечеринку. Женщины! Кто знает, что у них внутри?
— Я начинаю думать, что лучше нам и не знать.
— Это, пожалуй, верно. Знаешь, она сейчас немного не в себе.
— Правда? — машинально удивился Годвин, полагая, что речь пойдет о Клайде. Неужели он заподозрил?
— Да, тут в сущности, пара обстоятельств. Ты ведь знаешь, Клайд вроде как взял ее под крылышко, прямо старший брат. Вечные разговоры о музыке, о необходимости ежедневных упражнений, об интимной связи между музыкантом и его инструментом. Примерно как у солдата с его оружием, насколько я понял. Вы, так сказать, сливаетесь воедино. Она уверяет, что он и правда искушен в музыкальной теории и тому подобном. Ну так вот, у меня такое впечатление, что он в последнее время ее забросил. И в доме не показывается. Понимаю, у мужчины своя жизнь, та чернокожая девочка, с которой его теперь видят, и клуб, я ни в чем его не виню, ни в коем случае, но, правду говоря, по-моему ей не хватает этой музыкальной болтовни… это первое, что ее беспокоит, и еще это дело с ее матерью, с леди Памелой — им, кажется, грозит ее появление — примерно такое же желанное, надо думать, как гадюка в подштанниках. Или как моя женушка, если на то пошло. Во всяком случае, ходят слухи, что нынче летом леди Памела намерена вернуться к Тони, чтобы попробовать наладить жизнь. Я советовал ему дать ей пинка под зад, но он все надеется ее исправить и превратить в достойную мать для Присциллы. Поразительно, как слепы бывают мужчины, когда речь заходит о женщине. Памела — дрянь, тут и говорить не о чем. Почему же он этого не видит? Люди такие, какие они есть. Замечал? Они мало меняются после того, как немного оформится личность.
Годвин кивнул. Он словно опять слышал Присциллу.
— А дома у тебя получше? — странно было испытывать жалость к Максу Худу.
Тот рассмеялся.
— Нет, и все это довольно утомительно. Пожив с Эсми, начинаешь тосковать по крови и воплям окопов. А уж испанка… Но я не стану тебе с этим надоедать, старик, я сам пролил молоко, чего уж теперь над ним плакать. Надеюсь, тебе не придется с ними столкнуться.
Тот август затянул Эйфелеву башню знойным маревом. Город погрузился в горячечную полудрему, в томное оцепенение, которое должно была разразиться эмоциональной вспышкой, и поводом для нее стали постоянные демонстрации в защиту Сакко и Ванцетти, ожидавших казни в далеком Бостоне. Парижане были твердо убеждены, что этих двух итальянцев несправедливо осудили за вооруженное ограбление и убийство потому, что они были иностранцами и анархистами. Возможно, так оно и было. С приближением даты казни по всей Европе прошли демонстрации. В Париже, в то время по-летнему пустынном, то и дело можно было наткнуться на шумную размахивающую плакатами группу демонстрантов. Годвину все это представлялось странным. Это было его первое знакомство с накалом политических страстей в Европе.
В Париже стояло то еще время года. Волны зноя, полупаралич, торговцы еще раздражительнее, чем обычно. Цветы в забытых ящиках на подоконниках вяли, опадали и засыхали. Собаки, высунув языки, пыхтели в тени. Кафе, правда, были полны, но в них звучала больше английская речь. То же относилось и к клубу «Толедо»: дела шли хорошо, но это был уже не совсем Париж.