— Шаман! — строго сказала Катя. — Отдай пиджак! Кому говорю!
Пес встал, боком отошел в сторону и лег на сырые доски. Причем сделал это с желанием показать Кате ее безжалостность. Человек поднял пиджак, встряхнул его и положил рядом.
— Меня зовут Вовушка, — сказал он. — А ты кто?
— Я — Катя.
— Очень приятно. Именно такой я тебя и представлял. Только не думал, что ты уже такая большая.
— Это потому, что время идет очень быстро. А откуда ты взялся?
— С электрички. С самой последней. А потом еще час колесил по Одинцову, пока нашел Подушкинское шоссе. Между прочим, дом ваш стоит неправильно. Подушкинское шоссе вон где, а дом? Двести метров до шоссе.
— Зато машин не слышно.
— У вас уже было темно, все спали, и я не стал будить. Пристроился на этом лежаке, Шаман не возражал. Позволил и войти, и прилечь...
— Ты всегда здесь будешь спать?
— Всегда не всегда, а разика три не прочь переночевать.
— Это место Шамана.
— Ну, извини... Я же не знал. Мы можем и вместе...
— Он не любит вдвоем. Ему тесно.
— Надо же... А где твои родители?
— Спят. Они устали.
— Устали? — переспросил Вовушка сочувствующе. — Бедные... Что же они делали?
— Кирпичи таскали. Смотри, какая куча лежит.
— Откуда таскали? Издалека?
— Печку разбирали. У нас печка завалилась. Там крысы раньше жили. Теперь они к соседям перебрались.
— Боже, что творится! Повезло вам, что печка летом завалилась. А вот зимой...
— К зиме у нас новая будет.
— Это хорошо. Что же твои родители, все кирпичи за день перетаскали?
— Нет, они уже третий день таскают... И еще полпечки осталось.
— Значит, и на мою долю...
— Может, их разбудить?
— Разбудить? А что, конечно, буди. Хватит им спать. Солнце встало, белки вон по орешнику скачут, собака некормленная лежит, гость неухоженный не знает, куда ткнуться, где водицы испить... Буди. Так и скажи — Вовушка приехал. У них быстро сон пройдет.
— А у нас уже есть гость... Он приехал вон на той машине, что за забором стоит.
— Кто же это? Как его зовут, вашего гостя?
— Его зовут дядя Илья. А фамилия у него... это... У него фамилия начинается на букву "О...
— Ошеверов? — недоверчиво спросил Вовушка.
— Да, — кивнула Катя. — Ошеверов. Вы его знаете?
— Его все знают. Что же это он, из самого Салехарда прикатил на этом мастодонте?
— Нет, он приехал из Днепропетровска.
— Ну, дает мужик... Ну, дает!
— Он сказал, что от него жена ушла.
— Опять? — без интереса спросил Вовушка. — Ну, ничего. Вернется. Вот заступит майор на дежурство по гарнизону, и вернется. Главное — чтобы майора не разжаловали.
Мне уже как-то приходилось рассказывать о Вовушке, но я с удовольствием сделаю это еще раз, поскольку повториться, говоря о нем, почти невозможно — столько у него обличий, столько числится за ним похождений, столько он всего натворил. Тихий и почти беспомощный, он входил в любые кабинеты, стесняясь и хамя, задавал начальникам бесцеремонные, по их мнению, вопросы, не подозревая даже, что других за подобные вопросы попросту спускали с лестницы. Нет на свете ни единого вида транспорта, на котором Вовушка не ездил бы зайцем — от собачьей упряжки до пассажирского лайнера ИЛ-86. И не потому, что он такой жлоб, нет, дело в том, что купить билет в наше время куда бы то ни было... В общем, все мы знаем, что попасть на поезд, на самолет, в театр, в баню, в ресторан, в магазин, где дают колбасу, туалетную бумагу или комнатные шлепанцы, просто вот так, с одним лишь своим желанием...
Невозможно.
То ли это рост культурных запросов, то ли полное их падение... Да так ли уж это важно! Суть-то одна — стоим в очередях, лезем без очереди, суем взятки, берем взятки, называя это искренней благодарностью хорошего человека. И что-то теряем, что-то из нас выветривается, и превращаемся, ничего не поделаешь, в причудливый, дырявый, мертвый итог этого выветривания. Вспоминаются фотографии из школьных учебников — скалы, как решето, сквозняки свистят в них и воют, глыба на одной точке стоит тыщу лет, все качается да никак упасть не может, столбы в вековых морщинах... И ничего на них не растет, и никакой от них пользы. Все, что было дельного, давно повыветрилось. Так, диво природы, наглядное пособие. Конфуз и казус.
Не так ли и мы, ребята...
Но не будем об этом, вернемся к Вовушке.
Ездил он, ездил зайцем, когда не было билетов, не хватало времени выстаивать за ними очередь, а началось... Когда на билеты не было денег. Потом это стало привычкой, слабостью. И ни штрафы его не останавливали, ни фотографии, вывешенные на видных местах для сраму, ни письма на работу. Вовушка краснел, каялся, сильно и искренне переживал, но зловредное свое передвижение по земле не прекращал. И не собирается, тут Автору можно довериться, он и сам в зайцепромысле не последний человек. Еще не известно, действительно ли Вовушка ездит зайцем или Автор пытается таким образом оправдать нарушения собственной психики.
Приезжая в Москву, Вовушка иногда останавливался у Шихина, иногда у Автора, иногда у Аллы Несравненной, хотя вряд ли она в этом признается. Какой-то министр взялся достать ему французскую газовую плиту с четырьмя конфорками, секретарь обкома похлопотал, чтоб книжные шкафы сделали. И сделали. Не очень, конечно, хорошие, но ведь и денег не взяли, что по нынешним временам почти невероятно. Правда, мастера, пока делали, выпили столько, что Вовушке куда дешевле обошлась бы финская стенка. Но отказаться от услуг секретаря он не посмел и правильно сделал. Ради дружбы с таким человеком можно потерпеть и казарменные полки в своем доме. Не то терпим. Автор как-то часа два своего начальника в доме терпел, тосты поднимал, однако тот все равно недоволен остался. Потом уж сообразил — полагалось тому с собой бутылку дать. Тот еще начальник пошел...
Взгляд у Вовушки был не то блудливый, не то забитый, но когда он улыбался, становилось ясно, что оба эти впечатления ложные. Впрочем, люди, знающие Вовушку еще с институтских времен, Шихин, Анфертьев, который вот-вот появится на этих страницах, не говоря уже об Авторе, утверждают, что та же пакостливость проявлялась в нем именно в периоды униженности, подневольности, когда ему ничего не оставалось, как выкинуть какой-нибудь отчаянный кандибобер. А когда у нас нет выхода, о, нас может зашвырнуть куда угодно и совесть наша будет чиста. Что делать, отсутствие выбора дает нам право на многое, если не на все. II собственная корысть кажется естественной, умение приспособиться вызывает даже гордость за самого себя. А самолюбие наше переродилось и сделалось спесью, и на обиды мы уже неспособны; осталась обидчивость, и гордости нету — гонор. Глядишь, и кто-то однажды скажет, что, мол, песок у тебя, дедушка, сыплется. И правильно, песок. Крошево из того, что было в нас твердого. Медики научились звуковыми волнами разбивать камни в человеческом организме, почки освобождать, печень, пузыри там всякие... Простите, ребята, но пока до этого дойдет, волны жизни успевают раскрошить все твердое, что есть в наших душах. А мы и не грустим даже, смеемся, слава Богу, чаще по пьянке и не видим собственного смеха, не слышим его. Куда деваться, говорим, не было выхода. Но если бы это утешало, если бы это хоть в чем-то оправдывало... Когда у буддийских монахов нет выхода, они сжигают себя. Средь бела дня. На площади. И надо же, в страшном свете живого факела вдруг обнаруживается выход. Потом вспыхивает новый факел, и опять на короткое время виден выход. Мы тоже сгораем, правда, без огня, просто медленно истлеваем, и нужна слишком уж темная ночь, чтобы увидеть наши гнилушки...