– В чем дело?
– Иди, иди! – сказали ему. – Обрежь член, тогда поймешь. А иначе иди и закрой свою дверь на фуй!
Уязвленный такой жидовской наглостью, милиционер вышел из дверей вокзала и сказал:
– Женщин с малыми детьми могу впустить…
Площадь засуетилась, женщины со спящими на руках детьми побежали к вокзалу. Неля подхватила на руки Бориса и Ксеню, а милиционер, сам изумленный своим неожиданным благородством, заступив им дорогу, сказал:
– По полста с человека!
– Да, конечно! Вот! Спасибо! – Люди совали ему деньги и еще благодарили за доброту. Он усмехнулся:
– А где этот? Журналист? Ну, которому я врезал?
– Товарищ! Товарищ! – закричали Рубинчику.
– Лева! – позвала его Неля, стоя у двери в небольшой очереди женщин с детьми.
Он подошел.
– Дети есть? – спросил у него милиционер.
– Ну, есть…
– Где?
Рубинчик молчал.
– Не бойся. Говори! – сказал милиционер.
Но Рубинчик молчал.
Милиционер подошел к Неле, которая держала на руках Бориса. У ног Нели стояла, пошатываясь, заспанная Ксеня.
– Твои? – спросил милиционер Рубинчика.
– Ну, мои… – вынужденно признался Рубинчик.
– Эти бесплатно и без очереди! – вдруг гордо объявил всем милиционер.
Мужчины вдруг зааплодировали, а он в ответ улыбнулся еще шире.
– А то ж! – сказал он, выпятив грудь. – Шо мы – не люди?
И, пропустив внутрь вокзала Нелю с детьми, стал собирать деньги с остальной очереди.
Рубинчик поднял голову к темному снежному небу, сказал мысленно: «Спасибо, Господи!» – и поспешил к своим вещам. Там он вытащил из чемодана бутылку экспортной водки «Пшеничная», свинтил желтую латунную пробку и прямо из горла отпил несколько крупных емких глотков. И закрыл глаза, слушая, как обжигающая жидкость замечательно покатилась по пищеводу в желудок. А когда открыл глаза, увидел перед собой кинжал с куском чего-то белого на острие.
– Закуси, дарагой! – сказал хозяин кинжала Ираклий Каташвили. – Заслужил у народа!
– Что это? – спросил Рубинчик.
– Не свинина! Не бойся! – ответил Ираклий под смех окружающих. – Сулугуни! Знаешь? Сыр грузинский!
В это время из боковой улицы выехал на площадь междугородный автобус «Икарус» венгерского производства. По его борту висела табличка: «Ташкент – Москва – Брест», на крыше была привязана канатами гора контейнеров и чемоданов, а из дверей вышли человек сорок эмигрантов, среди которых двадцать семь – семейство узбекского еврея Данкенжанова. Данкенжановы-мужчины полезли было на крышу автобуса разгружать свой багаж, но кто-то из эмигрантов остановил их, сказав, что контейнеры нужно везти на станцию «Брест-Товарная», и рассказал водителю, как туда проехать. Данкенжановы и остальные узбекские евреи снова сели в автобус и уехали, а на автобусной остановке осталась одинокая женская фигура в шерстяном платке, тяжелом бежевом драповом пальто и с двумя авоськами в руках. Она растерянно оглядывала привокзальную площадь, и Рубинчик вдруг не столько глазами, сколько опережающим мысли толчком сердца узнал ее – Варя! «Нет! – закричало в нем все. – Нет! Не может быть!»
Но это была она, Варя.
Рубинчик поставил на землю бутылку водки, встал с чемодана и пошел к ней сквозь любопытно примолкшую толпу. Ее глаза заметили это движение, опознали его и радостно и тревожно вспыхнули ему навстречу синим светом.
– Ты с ума сошла? Зачем ты приехала? – сказал он, подходя.
– Здравствуйте, – ответила она. – Я привезла еду вашим детям. Доктор Яблонская передала… – И Варя протянула ему две авоськи. В них были те самые пакеты из Елисеевского магазина, которые сутки назад Рубинчик вручил доктору Яблонской в Сокольниках, в больнице.
– Но как же ты… – И вдруг до Рубинчика дошел смысл этой продуктовой посылки. – Она… она не сделала ничего?
– Она просила передать, чтобы вы не беспокоились, – сказала Варя. – Она поможет мне вырастить ребенка. У нее нет внуков, и она… Вот, возьмите эти продукты…
Варя говорила еще что-то – сбивчивое и растерянное, словно извинялась за то, что не сделала аборт и не убила их ребенка. Но он уже не слышал ее слов, точнее – не различал их. Он смотрел в ее синие скифские глаза, и жаркий испанский мотив снова всплывал в его душе и крови, и все напряглось в нем и вздыбилось, даже волосы на груди. Однако на сей раз он пересилил себя:
– Ты должна уехать.
– Я хочу вас проводить… – сказала Варя.
– Ты должна уехать немедленно! – сказал он еще жестче, заглушая в себе испанский мотив и дикую, бешеную вспышку желания.
И вдруг Варя улыбнулась:
– Вы не можете меня прогнать, Лев Михайлович. Это же моя страна. До границы.
И какая-то новая, незнакомая Рубинчику твердость была в ее тоне и даже в улыбке. Словно она княжеским жестом очертила свои владения до шлагбаума брестской границы и стала тут твердо, как Ольга – княжна и воительница Древней Руси.
«Бам! Бара-рира-рира-бам! Барабам!» – словно роки вызов на битву грянули равелевские барабаны в душе и в пульсе Рубинчика. И повели его выше, выше: «Парира-бам-ба-ба-бам!…»
– Не преуспев в военном деле, хазарские евреи наверстали потери любовью, – сказал за спиной Рубинчика чей-то громкий голос.
Рубинчик резко повернулся. Неподалеку все в той же компании минчанина-отказника, грузинских богатырей Каташвили и всех остальные знакомых и незнакомых Рубинчику эмигрантов теперь разглагольствовал голубоглазый художник Павел Коган.
– Мы далеки от Сиона, но до нас дошел слух, что по множеству наших грехов спутались подсчеты, – говорил он. – Так ровно тысячу лет назад писал хазарский иудейский царь Иосиф в Испанию одному испанскому еврею-министру…
Рубинчик взял Варю за руку.
Но и уводя ее с площади в темноту какой-то боковой улицы и там, на снегу, снова отдаваясь в полную власть этому испанскому мотиву и жадной, скифской, засасывающей силе Вариных ласк, Рубинчик ясно и точно знал, что слова хазарского царя «мы далеки от Сиона, но до нас дошел слух…» – эти слова никто и никогда не диктовал ему.
Он писал их сам – тысячу лет назад.
Он был тогда Иосифом.
В огромный котел сложного химического состава – в психику русского народа – вливается струя другого, не менее сложного состава – еврейская; какой разумный человек решится сказать, что получится в результате этой безумно сложной химической реакции?… Бог один может судить, вредную или полезную реакцию он производит…
Михаил Гершензон – Василию Розанову, 26 декабря 1912 г.