Так удав своими мускулистыми кольцами продвигает в себя свою добычу.
Рубинчик уже не слышал никакого «Болеро» и даже не мычал, а только упирался изо всех сил руками в раму кровати, пытаясь выскочить из этих смертельных объятий, но ему удалось лишь протащить Варино тело по постели на длину своих рук. И только. Варя приросла к нему, ее жадная улитка поглощала его все глубже, вырывая его язык из гортани. В последних судорогах, как утопающий под водой, Рубинчик стал беспорядочно дергаться всем телом и бить руками впившееся в него тело и царапать ногтями, но в этих его предсмертных судорогах уже не было полной силы.
Он умирал. Он задыхался. Легкие вырывались из грудной клетки, голова расширилась и гудела, и глаза полезли из орбит.
А там, в ее живом кратере, мускулистые кольца уже дотащили его язык до заветной препоны и попытались продвинуть еще дальше, насквозь.
Но в языке Рубинчика не было той твердости, которая нужна для такой операции.
И, поняв это, кольца разжались, кратер открылся, мягкие лепестки-створки выпустили язык Рубинчика из своих смертельных объятий, а Варины ноги вытянулись во всю свою длину, в последней судороге бессильно опали ему на спину.
Рубинчик рухнул на пол как труп.
Он лежал ничком, на груди, и распахнул руки, словно обнимая землю, которую уже покинул. Даже дышать у него не было сил, он только хватал воздух краями разорванных легких и нянчил в гортани свой несчастный и почти вырванный язык.
Только через несколько минут сквозь оглушительный грохот своего пульса он снова услышал победный, все нарастающий и неминуемый, как судьба, ритм равелевского «Болеро».
Он перекатился на спину и открыл глаза.
Старая русская икона в золотом окладе смотрела на него из угла. Его глаза встретились со взглядом распятого на кресте Иисуса, и только теперь, тут, на полу, Рубинчик понял, какая это боль и мука быть Учителем язычников.
Но минуты через три он отдышался, окончательно убедился, что выжил, и посмотрел на Варю.
Она лежала в кровати, на боку, закрыв глаза и свернувшись в клубок, как ребенок, как его дочка Ксеня. Ее губы были открыты, как во сне, ее высохшие волосы тихо струились на ее озябшие голые плечи, ее руки обнимали ее нежные коленки, и ничто не напоминало в этом покойном и полудетском теле о той дикой языческой силе, которая скрывалась меж ее белых ног. Ничто, кроме крутого и властного изгиба ее бедра…
Рубинчик поднялся с пола и, даже не укрыв явно озябшую Варю, вышел в гостиную и через нее – на кухню. Там он открыл холодильник «Яуза» и обнаружил то, что искал: в дверце холодильника на полке стояла бутылка «Столичной», пустая на две трети. Рубинчик взял из кухонного шкафчика стакан, налил в него все, что было в бутылке, и, сделав полный выдох, залпом выпил почти полный стакан холодной водки. Закрыл глаза, занюхал кулаком, послушал, как пошла водка в желудок, оживляя его, и передернул плечами. Потом открыл глаза и прислонился спиной к холодильнику. Черт возьми, он жив! жив! Ну и подарочек выкинула ему на прощанье эта ебаная Россия! А тут еще это «Болеро»!
В сердцах Рубинчик шагнул в гостиную и вырвал штепсель проигрывателя из розетки. Иголка проскрипела еще такт по пластинке и замерла. А Рубинчик подошел к окну.
Темные осенние Мытищи открылись ему с высоты пятого этажа. Редкие желтые пятна окон светились в сырой темноте, одинокий грузовик прокатил по пустой щербатой мостовой, ветер мел листья по тротуару и нагребал их к фонарному столбу, под которым сидел и мирно дремал какой-то алкаш в пиджаке и шапке-ушанке. Родина, подумал Рубинчик, милая Родина! «Мне избы ветхие твои…»
И вдруг какая-то левая яростная сила поднялась в душе Рубинчика вмеcте с огнем алкоголя. Нет, он не уедет из этой России вот так – задохнувшийся от языческих судорог ее ног и жадного кратера ее тела. О нет, товарищи!
Злая, лихая, дерзкая улыбка озарила его лицо. Так улыбаются, поднимая перчатку вызова на дуэль, так смеются, бросаясь с обрыва в кипящие волны океанского прибоя, так тореадор, сжимая короткий дротик, выходит на бой с уже окровавленным и взбешенным быком.
Рубинчик задернул штору, включил проигрыватель и вмеcте с громкими тактами ожившего «Болеро» вошел в спальню. Варя лежала в такой же позе, как минуту назад, когда он вышел.
Только ее серые глаза были открыты и смотрели на него с подушки невинно и выжидательно, и веселые детские протуберанцы искрились вокруг ее зрачков.
Он остановился перед ней – голый, темноволосый, с яростным вызовом в темных семитских глазах и во всей невысокой фигуре. Но он еще не был готов к атаке. Он стоял перед ней, шумно дыша и слушая, как внизу его живота медленно, очень медленно собирается нужная ему сила.
Звучало «Болеро».
Бам! Парарарарам-парарам! Бам!…
И вмеcте с усилением крещендо начало оживать и подниматься его копье, его ключ жизни.
Парара-рам-тарара-аа-ам!…
Он увидел, как Варины глаза сместились с его лица вниз, к этому вздымающемуся символу его чести и силы и как ужас, непритворный ужас отразился на ее детском лице и в ее серых радужных зрачках.
Этот ужас прибавил его крови победную, торжествующую дозу адреналина, и его копье взметнулось вверх, вертикально, как сигнал к атаке.
Парира-рира-рира-там! Та-та-там!…
Но он не набросился на нее, нет!
Наоборот, он приблизился к ней мягкой походкой барса, пантеры, змеи. И, позволяя ей не терять взглядом это напряженное орудие, увитое толстыми, словно корнями, венами и увенчанное горячей фиолетовой луковицей, он медленно и нежно провел зачехленными колесами этого орудия по ее плечу, груди и бедру. Так умелый наездник гладит по холке дикую заарканенную лошадь перед тем, как взлететь на нее неожиданным прыжком.
Варя отпала на спину от этого прикосновения.
И глаза их встретились.
Только страх был в ее детском взгляде, ничего, кроме страха. А руки ее поднялись, инстинктивно защищая грудь и живот.
Но Рубинчика уже не могла обмануть ее невинность. Теперь он знал ее лучше, чем она знала сама себя. Не будет ни подготовки, ни минета, ни разговоров о вечности и звездах. Ухватив ее руки, он развел их в стороны, взлетел на нее одним прыжком и голыми ягодицами уселся ей под грудь – так, что его мошонка улеглась как раз в ложбинку меж двух этих детских холмиков, а его копье задрожало в пяти сантиметрах от ее испуганных глаз.
– Боишься? – спросил он хрипло и с усмешкой.
Она не ответила. Ужасающимся, диким и зачарованным взглядом смотрела она на этот дрожащий от нетерпения символ жизни, как смотрели, наверно, язычники на своих богов, возникающих перед ними из огня и камня.
Крепко прижав ее руки по обе стороны подушки, он стал медленно сползать по ее телу вниз – к животу, к лобку. И когда ее глаза потеряли из вида его живое и жаркое копье, она подняла их к его глазам и вдруг сказала: