Так начинался каждый день – жаркий, длинный, пыльный. За хлипкой деревянной дверью глинобитно-кизякового сарая для домашнего скота, где уже три недели находились Алексей и Джуди, бегали куры, паслись козы, ходили, обмахиваясь хвостами, ослы, иногда пробегали шумной ватагой дети, иногда появлялись женщины в просторных цветных платьях и в чадрах. Дом (если можно назвать домом эту тоже глинобитную лачугу без окон), при котором находился сарай Джуди и Алексея, принадлежал неизвестно кому – скорей всего, командиру партизан. Но в доме никто не жил. Во всяком случае, в нем никто не ночевал. Иногда днем, а чаще ночью возле дома появлялись старики-афганцы с вьючными ослами, груженными ящиками с патронами, минами или другим оружием. На ящиках была американская, китайская, немецкая и еще черт-те какая маркировка, даже израильская. Старики торопливо разгружали ящики, вносили их в дом, а через несколько дней, снова ночью, выносили, грузили на других или тех же самых ослов и исчезали с ними в ночи.
Подле этого дома – склада оружия постоянно дежурил какой-нибудь старик, в его обязанности входило присматривать за пленниками и раз в день давать им еду – лаваш, зеленый чай и сушеный урюк. Но назвать этого дежурного старика часовым было бы преувеличением. Оставив в тени дома свой автомат или ружье, он весь день занимался хозяйственной работой – кормил кур, доил коз, бил ослов, пристававших к старой ослице, пил чай с сушеным урюком, чистил арык, молился. Назавтра появлялся другой старик и делал то же самое с таким же старанием.
Пленники тоже были в довольно относительном «плену». Двери их сарая не запирались ни днем, ни ночью. Они могли ходить по двору, загорать или помогать охраннику в его несложном труде. Алексей довольно легко освоил эти премудрости сельской работы, даже научился доить коз, но чаще всего помогал очередному охраннику чистить арык от сорняков и ила. Однако выходить со двора Алексею и Джуди было запрещено – при малейшей попытке выйти на улицу сзади раздавался гортанный окрик охранника. Конечно, они могли бы давно сбежать из этого плена – в любую ночь. Но куда бежать? Назад, к русским – смешно. А добраться до Пакистана без помощи афганцев – немыслимо… Правда, несколько раз через кишлак проходили по ночам на восток, в сторону Пакистана, вереницы беженцев из разрушенных советскими бомбежками кишлаков. То были изнеможенные и оборванные старики, старухи, женщины и дети, обессиленные голодом, рахитом и пневмонией. Те из взрослых, кто был покрепче, несли на руках раненых, дистрофичных малышей. Сколько из них выживут в этих переходах к Пакистану – через горы, когда по ночам температура падает чуть не ниже нуля по Цельсию, а днем за этими несчастными беженцами охотятся советские вертолеты? Но даже и в этот пеший переход афганцы не взяли бы с собой Алексея и Джуди. Тем не менее, каждый раз, когда по ночам раздавался на улице топот ног, Джуди и Алексей бросались к забору в надежде, что вдруг среди беженцев окажется Улима…
Но Улимы не было. Алексей и Джуди тупо ждали своей судьбы. Командир партизан исчез вместе с отрядом и Муслимом на второй день их прибытия в этот кишлак. Но вряд ли партизаны отправились в Логар, в другую часть Афганистана, чтобы найти там кишлак Тапбил и проверить показания Алексея. Скорей всего, они ушли на новые операции против русских, а мальчика по какой-нибудь партизанской цепочке отправили в Тапбил искать мать. Но выяснить это у стариков-охранников тоже было невозможно – никто из них не говорил ни по-английски, ни по-русски. Оставалось ждать. Ждать, что Муслим найдет Улиму, что Улима каким-то образом сумеет добраться сюда или хотя бы передать командиру партизан, что Алексей не отец Муслима. Но если Муслим не найдет Улиму? Если Улима не захочет или не сможет сюда добраться? Если командир партизан погибнет во время операции вместе со всем своим малочисленным отрядом?
Чтобы не думать обо всех этих «если», Джуди пыталась учить афганский язык. Знаками, жестикуляцией, мимикой она выуживала из неразговорчивых стариков-охранников все новые и новые слова, обозначающие простые понятия: женщина – «ханум», мужчина – «март», деньги – «пайса», спасибо – «таша-кур», до свиданья – «худа хафер», сын – «мача», как тебя звать – «наш шума чис»…
Спали они на земляном полу, засыпанном тонким слоем соломы. Хотя в первые же дни они старательно вымели сарай и принесли свежей соломы из ослиного стойла, земля, пропитанная ослиной мочой, отвратительно, тошнотворно пахла и днем и ночью. По ночам ставилось холодно, и Алексей крепко прижимал Джуди к себе, стараясь согреть. Секс по соседству с занимающимися сексом ослами не приносил ни радости, ни удовольствия, и они забыли о нем. Они научились спать в обнимку без сексуальных желаний, как брат с сестрой. Порой среди ночи их будил рев вертолетов. Вертолеты шли на восток, потом возвращались. Алексей объяснял: советские забрасывают засады на идущие из Пакистана караваны с оружием. Джуди казалось, что она уже прожила в этом хлеву всю жизнь, а Нью-Йоркский университет, мама в Алабаме – это было не с ней, это было в другой жизни, во сне…
В конце третьей недели или в самом начале четвертой (точный счет дням они потеряли) среди лунной ночи их разбудил шум автомобильного мотора. Они вскочили, выглянули из своего сарая. Во двор въехал не то «пикап», не то маленький грузовик доисторического возраста, грязный, облупленный, с начисто срезанной крышей. В лунном свете были видны рваные круглые дыры на его боках, явно пробитые пулями или осколками снарядов.
Никакого номерного знака на нем, конечно, не было, одна фара вывалилась из своего гнезда, болталась на толстом проводе. Загружен этот не то «пикап», не то грузовичок был выше бортов какими-то легкими ящиками, явно не боеприпасами и не оружием – несколько сбежавшихся к грузовичку стариков легко брали на руки по два и даже по три ящика и спешно уносили их в дом. Стройная худощавая фигура командира партизанского отряда промелькнула между грузовиком и домом и, в сопровождении еще какого-то рослого мужчины в чалме, скрылась в двери. Затем из глубины кабины выскочила маленькая детская фигурка и стремглав побежала к сараю Алексея и Джуди. Они оба сразу узнали Муслима. Кто-то из стариков попытался остановить его, но Муслим проскочил прямо возле ног старика, и старик, нагруженный тремя ящиками с импортной маркировкой и красными крестами, плюнул мальчишке вслед и понес ящики в дом.
Алексей шагнул из сарая навстречу Муслиму, мальчик с разбегу бросился ему на руки.
– Баба́, мамы нету! Тапбила нету! Тапбил сгорел! Русские бомбили! Маму убили! Всех убили!..
Алексей безмолвно опустился с мальчиком на землю, словно рухнул. Прижимая к себе Муслима, закачался с ним из стороны в сторону.
– Не плачь, баба́, не плачь… – говорил Муслим. – Мы тоже много русских убили, много! Не эти моджахеды, другие!
Джуди, обмерев, прислонилась спиной к сараю. Если мать Муслима и все жители ее деревни убиты, Алексей уже никак, никому и никогда не докажет, что он не отец Муслима. Тем более, что мальчик упрямо называет его отцом…
Худощавый командир партизан вышел из дома и направился к их сараю. Рядом с ним широко вышагивал высокий мужчина лет тридцати в чалме и в такой же холщовой широкой рубахе, как у большинства афганцев. Только борода у него оказалась вблизи светлей, чем у местных. Командир что-то говорил ему на ходу по-афгански. Наконец, оба остановились перед Алексеем и Джуди.