Я вздохнула с облегчением, но оказалось, что самое трудное впереди. Он хотел убить тебя снова. Застрелить, как недобитое животное. И начался наш поединок, наша война на двоих. Он требовал твоей смерти, он говорил, что ты и так почти труп, что мы не сможем выбраться с тяжелораненым на руках, что я предала его, что следовало бы убить и меня.
У меня было одно оружие: я соглашалась. Сказала: убей нас обоих, но без него я отсюда не выйду. Я говорила: однажды ты убил мою любовь и моего ребенка, и я не позволю тебе сделать это еще раз. Наверное, в моих словах была сила, потому что он замолчал и перестал размахивать револьвером. И, наверное, тогда он любил меня гораздо сильнее, чем я думала.
И еще я молилась. Я так молилась эти дни и ночи. Понимала, что не достойна милости, что много на моей совести зла, но молилась, молилась, молилась.
Я просила оставить тебе жизнь любой ценой. В горячечной этой молитве я предлагала жертву: отними его у меня, Господи, я недостойна счастья, но сохрани ему жизнь!
А ты лежал абсолютно беспомощный и бредил по-немецки. Ты звал мать, просил дать тебе теплого молока. Откуда мне было взять молоко?
Он надеялся, что ты умрешь, но ты не умирал. Я пообещала ему свою жизнь в обмен на твою. Одной мне было не под силу спасти тебя, любимый.
Через неделю, когда стих гул самолетов, которые кружили над нами все эти дни, когда военным надоело прочесывать горные склоны, когда все стихло, мы начали пробираться в Румынию. Мы несли тебя на плащ-палатке, ты был ужасно, невыносимо тяжелым. Ты перестал бредить, ты лежал без сознания, лишь слабое тепло твоей руки не давало мне впасть в отчаяние. В одном из гуцульских селений мы раздобыли лошадь и проводника и пробрались в Яссы.
Казалось, там еще вовсю шла война. Стрельба на улицах, толпы раненых, беженцы, кричащие женщины, бездомные дети, нищета, грязь и крысы. Повсюду были крысы, они сновали по улицам, будто весь этот город принадлежал именно им. Но в этой неразберихе было легче затеряться, смешаться с толпой таких же несчастных. Не знаю, как Курту удалось передать тебя в Миссию Красного Креста, но это получилось. Я объяснила, что ты антикоммунист, я сказала, что ты мой брат, мой умирающий брат.
В общем, тебя взяли на самолет, улетавший в военный госпиталь в Швейцарию. Бог послал мне ангела в лице молодой девушки, твоей ровесницы, сотрудницы Миссии, канадки, она говорила по-французски. Я умоляла ее присматривать за тобой, она обещала мне и даже написала свое имя и адрес. Тебя несли в самолет на носилках, ты все не приходил в сознание, я не могла даже проститься с тобой. Я шла рядом, плакала и целовала твою чуть теплую руку.
Не помню, как меня оторвали от тебя. Самолет взлетел, и жизнь моя оборвалась.
Не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь, но никогда, никогда я не забуду ни одной минуты из тех дней, что мы были вместе. Мне бы только знать, что ты жив!
Я сказала бы тебе, что ношу под сердцем твое дитя, любимый!
Видимо, мы с ним поженимся. Собственно, это формальность. Наша сделка заключена еще в горах, она скреплена моим обещанием. Мы не уедем в Америку — в Мюнхене умирает его мать, он должен быть рядом. Каким бы злодеем ни был Курт, я благодарна ему за то, что он сделал для тебя, а значит, для меня.
Август 1945, Львов
Последнюю ночь я не спал. Какой тут, к лешему, сон? Утром нас должна отбить группа Домбровски. Если все сложится. Должно сложиться! Последние дни фортуна повернулась к нам лицом! Львовским спецам удалось обнаружить и уничтожить диверсионный лагерь в Карпатах. Но главное, о чем поведал на последнем допросе Заречный, работа с Паленым не прошла даром. Перехвачена радиограмма, которая предписывает Домбровски организовать наше похищение. Таким образом, завтра все должно решиться.
Утро было туманным, словно специально срежиссированным для кино про разведчиков, сказал бы Олежка. Кстати, сегодня увижу его. И, бог даст, Максима тоже…
Щелкнул замок камеры, конвоир рявкнул:
— Станько, на выход! Павленко, на выход!
Внутренний двор тюрьмы был прямо-таки залит молоком — фигуры конвойных едва различимы. В нескольких шагах угадывались очертания автозака, от него к дверям тюрьмы стояли в два ряда, образуя коридор, охранники, фигуры которых едва угадывались в молочной мгле.
— Первый на выход! — крикнул конвойный.
Я шагнул, скованные за спиной руки ломило, но я не замечал этого, вдыхая влажный воздух.
— Быстрее!
Сзади толкнули в спину, я пробежал к открытому ав-тозаку, где другой бравый солдат рявкнул:
— Голову ниже! Залезай! Первого принял!
— Второй, на выход.
Ежась от утренней сырости, в «коридоре» появился Сташевич.
— Голову ниже! Залезай! Второго принял!
Мы оказались в разгороженном решетками кузове фургона. Как же я рад был видеть Олежку. Он забрался в соседний отсек — вот ведь пакость какая эти клетки: чувствуешь себя зверьем каким-то.
— Третий на выход!
— Пригни голову! Залезай! Третьего принял! В свободный отсек забрался Паленый.
— Где молодой? — едва слышно спросил Олег.
— Разговорчики! — рявкнул конвоир.
Двери захлопнулись. Машина, подпрыгивая на ухабах, выехала из ворот тюрьмы.
Мы молчали, лишь изредка переглядываясь. Паленый тоже смотрел на Олега, но весьма настороженно — о Сташевиче он не знал.
Машина остановилась. Слышны были голоса конвоя, ругань, в воздухе висел запах гари и характерного для вокзалов дыма. Двери открылись.
Нас подвезли к каким-то запасным путям, на которых стояла теплушка. Вагоны оцеплены охраной. Все по-серьезному, без дураков.
— Выходить по одному, — рявкнул сопровождающий. — Первый, пошел!
Я соскочил на землю.
— Вперед, к вагону, бегом!
Подбегая к открытым дверям, я увидел, что со стороны вокзала к нам приближается группа вооруженных людей. Это были арестанты в сопровождении военизированной охраны.
— Стоять! Кто такие? — закричал молоденький лейтенант, старший нашего конвоя.
Группа все приближалась. Было видно, что возглавляет ее майор НКВД. Крепкий, лет сорока, с широкими скулами и тяжелым подбородком. Рядом держался высокий блондин лет тридцати в форме старлея. За ними шли четверо арестантов в наручниках. Среди арестантов я сразу увидел нашего Максима, он шел первым. Охраняли их шестеро солдат с карабинами. Все выглядело очень внушительно.
Было слышно, как майор, обернувшись к Максиму, спросил: «Они?» Чиж кивнул.
— Что такое? Что происходит? — как бы занервничал лейтенант.
Майор сделал знак своим людям остановиться, подошел к лейтенанту.
— Кто старший? — строго спросил он.