Я расстегнул бушлат, сел возле печки. Сразу стало тепло, и вши зашевелились под гимнастеркой. К ним привыкаешь, они почти не беспокоят. Я потрогал рукой карман гимнастерки, где лежало письмо, полученное мной три дня тому назад. Каждую минуту, не занятую борьбой за выживание, я повторял про себя каждое слово из нескольких строчек, написанных неровным мелким почерком. Вот и сейчас я повторял его про себя, шевеля растрескавшимися губами.
— Пора тебе, слышь! — Тронул меня за плечо дневальный. — Иди, а то он разозлится, гад.
Я кивнул, вышел, задохнувшись от ледяного воздуха. Идти было недалеко, метров сто пятьдесят. Я постучал в дверь. Загремели щеколды, замки, кто-то невидимый крикнул из-за двери:
— Ты кто? Я ответил.
— По вызову?
— Да.
Я вошел. Дверь из прихожей в столовую была не закрыта, оттуда слышалась музыка. Уполномоченный Бурков, низенький, толстенький, пахнущий одеколоном, вертелся вокруг, разглядывая меня маленькими черными глазками.
Запах барака дошел до его ноздрей, он вынул белоснежный носовой платок, встряхнул его.
На меня поплыли волны одеколона. А еще музыка и тепло голландской печки. Это было что-то нереальное.
— Вот и познакомились! — выказывая исключительную радость, воскликнул Бурков. — Ну, проходи! — Он открыл дверь в соседнюю комнату.
Это был небольшой кабинет с письменным столом, двумя стульями.
— Ни за что не угадаешь, зачем я тебя вызвал! Как твое имя? Отчество?
Я ответил.
— Год рождения? Назвал.
— Ладненько. Ты посиди, я сейчас позвоню кое-куда, и мы поедем.
Он выскользнул из комнаты, музыка за стеной смолкла, слышен был его бодренький голос. Бурков снова возник передо мной.
— У тебя какие-нибудь вещи в бараке остались?
— Нет, все со мной, — я невольно тронул рукой бумажный листок, лежавший в кармане гимнастерки.
— Ну и отлично! Сейчас придет машина, и мы с тобой поедем. Знаешь, куда? В управление!
— Мне все равно.
— Вот и хорошо!
Он потирал пухленькие ручки и все чему-то радовался. За окном загудела машина, и свет фар скользнул по ставням. Бурков исчез. Я размял пальцы ног, перемотал портянки.
— Поехали! — крикнул он из прихожей. Он был в белом полушубке, якутском малахае, расписных торбасах.
Я застегнул бушлат, подпоясался, подержал над печкой рукавицы. Мы вышли к машине. Полуторка с откинутым кузовом.
— Сколько сейчас, Саня? — спросил Бурков водителя.
— Пятьдесят пять, товарищ уполномоченный.
— Ну, ничего, ничего, — все посмеивался он. — Ты садись в кузов, нам тут недалеко. Давай, полезай. А Саня поедет побыстрей.
Саня молчал.
Я забрался в кузов, свернулся клубком, обхватил ноги руками. Бурков втиснулся в кабину. Мы поехали. Примерно через час замелькали огни, и машина остановилась возле двухэтажного дома. Везде было темно. Свет горел только в одном окне второго этажа. Двое часовых в тулупах стояли возле крыльца.
— Ты здесь постой, — сказал мне Бурков и исчез в дверях. Он отсутствовал недолго.
Минут через пятнадцать дверь отворилась, Бурков махнул мне рукой:
— Сюда!
Я вошел в дом. Бурков уже скинул полушубок и был в
форме НКВД.
— Ну, пойдем! — Он махнул рукой и начал подниматься по лестнице. Я медленно шел за ним, глядя на его круглое, коротенькое туловище. В коридоре второго этажа мы остановились перед дверью с надписью «Ст. уполномоченный НКВД Берлогов»
Странная фамилия, подумал я. Но уже нужно было идти по огромной комнате с портретом Сталина, остановиться перед внушительных размеров письменным столом, смотреть в бледное, землистое лицо человека, который всю жизнь провел в таких вот кабинетах.
Бурков почтительно сгибался у стола.
Тусклые глаза товарища Берлогова остановились на мне, а руки все что-то искали на столе. Услужливый Бурков помог найти нужную бумагу и пододвинул ее поближе к Берлогову.
— Фамилия? Имя? Отчество? Статья? Срок? Я ответил.
— Игнатьева знаешь?
— Да.
— Откуда?
— Он был моим начальником, полковник Игнатьев.
— Был. Вот именно, был полковником твой Игнатьев!
Я промолчал. Что тут скажешь? Значит, добрались и до Игнатьева.
— Сурепова знаешь?
— Нет.
— Сурепова, начальника отдела?
— Нет, не знаю
— Жалобы писал?
— Нет.
— Значит, ты знаешь Сурепова и не знаешь Игнатьева?
— Нет, я не знаю Сурепова.
— И Игнатьева не знаешь?
— Игнатьева знаю.
— Ладно. Ведите его!
Я встал, молча вышел из кабинета. Меня повели по ночному поселку на самый край, где высились три караульные вышки, где внутри огороженного тремя рядами колючей проволоки пространства помещался изолятор, лагерная тюрьма. Меня впихнули в камеру-одиночку, где уже сидело четыре человека. Один из них, самый старый на вид, тихо молился.
Я назвал имя, статью, срок — так положено.
— И зачем нас сюда притащили? — спросил я.
— На расстрел, — невозмутимо ответил один из заключенных.
— На расстрел?
— Да. Я приговоренный. Из Сусумана. Я замолчал, не зная, что сказать.
— Мы здесь все приговоренные, милый, — ласково пропел старичок и снова начал бормотать слова молитвы.
АВГУСТ 1945, Дубровицы
— Что, не ожидал? — усмехнулся Домбровски. — А так оно и будет. Не здесь! В кабинете я тебя стрелять не буду, что ты дергаешься? Сходим, прогуляемся к лесу. Незачем женщину пугать, верно? Ну, иди!
Максим медлил. Он мог кинуться на немца, но в заложницах была Вера, оставшаяся на крыльце.
— Что ж, воля ваша. Только пожалеете ведь, Мирослав Иванович, — легко улыбнулся Максим.
Они вышли. Вера стояла на крыльце изваянием. Она смотрела не на Максима, на Курта. И он растерялся. Никогда он не видел такого ее взгляда — она словно предъявляла ему некий «гамбургский счет». Он вдруг совершенно отчетливо понял, что сейчас может потерять ее навсегда. Если сейчас, в данный момент, разделается с мальчишкой, она никогда ему этого не простит. Черт его знает, что связывало ее с этим юным разбойником, возможно, диверсантом, может быть даже убежденным наци — видимо, что-то из прошлого. На психологический анализ времени не было. Было ясно одно: она не простит, он ее потеряет.
— Анджей, отведи-ка гостя на постой.