— Рад за вас, Александр, — улыбнулся Володя и накрыл сложенной газетой седую, давно не стриженную голову с крупной лысиной посредине.
— Так вот насчет ваших коллег. Мне сказали, что вы появились тут в начале марта этого года. Это действительно так?
— Возможно… Сейчас трудно сказать. Но если говорят… Я, знаете ли, склонен верить.
— Рассказали, что вы приехали поездом с севера, и еще какая-то проводница там была… Не врут?
— Возможно… А простите, Александр, с чем, собственно, связан ваш интерес?
Речь прямо-таки изысканная! Истинный полковник из «конторы» вряд ли стал бы так разговаривать, хотя… Нет, те, кого знал Александр Борисович, особым изяществом изложения мысли не отличались. Скорее, наоборот. Но уходить от прямых ответов умели, и еще как! Так что пока, можно сказать, пятьдесят на пятьдесят.
Тут другое интересно: только ли прочитанные газетные заметки пересказывает Володя или дополняет то, что узнал из прессы, какими-то вкраплениями из собственного опыта, подсказанными больной памятью? Иначе говоря, насколько она больна? И, соответственно, излечима? Но вопрос был об интересе, значит, надо ответить.
— Возможно, Володя, вы будете смеяться, но интерес, как вы изволили заметить, у меня, вероятно, чисто профессиональный, хотя к нашему разговору он никакого отношения не имеет. Просто я работаю частным сыщиком. И все это мне в один прекрасный день здорово надоело. Вот так я и оказался здесь. Хочу отдохнуть у родственников, но так, чтоб никто меня не беспокоил, не лез в душу, не интересовался дальнейшими планами, понимаете?
— Отлично понимаю. Я, между прочим, сразу отметил для себя, что вы чем-то связаны с этой уважаемой профессией. Даже подумал, извините, уж не ради ли меня? Но, слава богу, нет. — Он благодарно улыбнулся, будто Турецкий сделал ему приятный подарок.
— А что, разве вы считаете, будто с вами все в порядке?
— Как сказать? Пока не жалуюсь. Тепло, море…
— Но ведь придет и зима. А здесь, я слышал, жуткие ветры, от которых даже корабли выбрасывает на сушу. Не волнует?
Володя пожал плечами и не ответил. Будущее его пока не трогало. Как и прошлое, которого у него, по его же убеждению, никогда не было. Неужели можно жить только настоящим?..
— А ведь меня еще один факт из вашей жизни очень заинтересовал, Володя, если позволите…
— Какие могут быть возражения? Да и обстановка… — он широким взмахом руки обвел лежбище загорающих на пляже людей, — располагает к отдыху, созерцанию и определенной откровенности, не так ли, Александр?
Показалось, что он с удовольствием произносит это имя. А может быть, это его собственное? Которое само пытается, но никак не может пробиться сквозь броню амнезии? Надо будет иметь в виду… Однако в любом случае путь к исцелению, если таковой возможен, сумеет подсказать только специалист. А среди «коллег» Володи, хотя среди них даже и бывшие врачи попадаются, их нет…
— Все те же ваши коллеги говорили мне, что вы, как только что сами заметили, наблюдая за мной, очень неплохо разбираетесь в профессии следователя по особо важным делам. Ну, возможно, слышали, их называют еще «важняками». Те, что занимаются раскрытием особо опасных преступлений, а нынче это — шпионаж, бандитизм, терроризм, наркотики всякие, оружие, алкоголь, игорные заведения, проституция, ну и так далее. — Турецкий безнадежно вздохнул. — Во всяком случае, мою профессию сыщика вы определили верно. Что скажете? — И Турецкий улыбнулся, пожалуй, самой обаятельной из всех своих улыбок, когда хотел, чтобы его собеседник отринул любые сомнения и немедленно поверил ему, как… родному брату.
— Интересный вопрос, — без улыбки констатировал Полковник. — Вероятно, я на него с удовольствием ответил бы вам, если бы… мог. Я уже и сам пытался для себя ответить на него, но… Во всяком случае, если они и есть, то приходят как бы ниоткуда. Вот отсюда, например. — Он взмахнул газетой и снова водрузил ее на лысину. — То есть, понимаете ли, я внутренне чувствую их… эти свои знания, как вы изволили заметить.
Ох уж эта изысканность! Великосветский журфикс, понимаешь ли! С ума сойти!..
Ну вот, слово пришло на ум само, а что оно обозначает, Турецкий вспомнить не мог. Кажется, что-то вроде тусовки, или пати, как теперь говорят… Но ведь пришло же! Фактически из ниоткуда, потому что Александр Борисович знал твердо: этого «журфикса» он никогда в жизни не употреблял в своей речи. Но выходит, знал? Где-то однажды прочел? А если и у Полковника Володи — та же история? Но только его «прорывы» спровоцированы болезнью, которая на самом деле вовсе не забрала в плен всю, до последней капельки, его память, а что-то оставила. И отсюда его спонтанные как бы знания? Доктора, доктора надо! А еще «конторских» ребят спросить. Они же все в один тугой узел завязаны, не могут не знать о пропаже своего человека.
Или это прямая иллюстрация к тому, что теперь часто случается в жизни и о чем поет известная эстрадная дива: «Ты не понял: если ты свободен, значит, ты не нужен никому…» Наверное, для поэта здесь много «ты» в одной строчке, но не это страшно, а то, что — правда. Ужасно сознавать…
Турецкий, может, впервые в собственной практике почувствовал растерянность. Нет, уверенность в том, что дело по Володе надо довести до конца, никуда не исчезла, наоборот, окрепла. И даже некоторые пути решения проблемы тоже определились, но само решение теперь указывало на то, что придется «выходить из подполья», чего Александру Борисовичу пока категорически не хотелось. И не то чтобы так уж привлекала «вольная жизнь», нет, он внутренне ощущал свою ненужность в настоящий момент. Невостребованность, которую так легко разрушал Володя. А эта самая невостребованность как раз и давала возможность ни о чем не думать, ни от кого не зависеть, никому не мешать своим присутствием и понимать холодным умом, что это — лучший из вариантов.
Опасность превратиться в настоящего, идейного бомжа ему никоим образом не грозила. Хотя формально он им уже был — любой мент мог с ходу воткнуть его в «обезьянник». На самый же худой конец, у него всегда оставался Питер Реддвей со своей германской школой для суперагентов по борьбе с терроризмом, где в любую минуту с искренней радостью ожидали лучшего друга Алекса Турецки в качестве любимого преподавателя. И чего бы не послушаться старины Пита и не махнуть в Гармиш-Партенкирхен — все поближе к быстро взрослеющей дочке Ниночке, которой, надо полагать, еще может быть полезен любящий отец? Покуда ее мамаша, в исступленном желании воспитать чужого сынка — при живом-то его отце, которого очень, оказывается, устраивает такая ситуация, — реабилитировать, так сказать, мальчика после детдомовского воспитания, забывает о своих прямых обязанностях!.. Нет, гнев — плохой советчик, конечно. Ведь когда человек в гневе, он не видит перед собой факта. Точнее, видит, но не в настоящем его обличье, а в искаженном свете, что… в свою очередь, как говорится, не есть хорошо.
Но тогда зачем же ты бежал, Турецкий, все и всех бросив, а правильнее сказать, послав к чертовой матери? И даже съездив по морде настырному папаше, готовому переселиться в твой дом, к твоей жене? Нет, сыщик, как факты ни искажай, они ими и остаются…