Билли вручил мне еще одну бумажку — ксерокопию чека, по которому Дженна получила деньги. Чек был подписан Симоной. Будь Билли чуть более привлекателен, клянусь, я бы его расцеловал.
* * *
После того как дверь за ним закрылась, я наконец набрался храбрости и взглянул на себя в зеркало — вчера вечером и сегодня утром я этого всячески избегал. Стригусь я коротко, так что причесываться мне особенно не надо, и утром после душа я всего лишь пригладил волосы ладонями. От бритья я также уклонился, а что касается щетины, то пусть думают, что, может, так и было задумано, тем более что легкая небритость вошла в моду.
Но теперь я пересек наш офис и вошел в крошечную клетушечку, которая некогда именовалась «туалет». Там и вправду имелся унитаз, но настолько миниатюрный, что всякий раз, когда я усаживался на него и колени мои прижимались к груди, я чувствовал себя так, будто ненароком забрел в детский сад. Я запер дверь, поднял голову и поглядел в зеркало над раковиной, рассчитанной на карлика.
Не будь я точно уверен, что это я, то никогда бы себя не узнал. Губы стали примерно вдвое толще — создавалось впечатление, что я взасос поцеловался с горячим утюгом. Левый глаз окружала густая темно-коричневая кайма, роговицу покрывали алые кровоподтеки, кожа на виске была прорвана мушкой автомата, и, пока я валялся в беспамятстве, закинув голову, кровь затекла в волосы и запеклась. Правая сторона лба была содрана и ссажена — полагаю, что, падая, я еще навернулся о стену. Лишь профессиональная выдержка помогла мне не разрыдаться над этой картиной.
Суетность — это порок. Знаю. Суетность ставит нас в зависимость от нашей наружности, вынуждает обращать внимание не на истинную суть человека, а на то, какое впечатление он производит. Знаю, знаю. Однако у меня на животе уже имеется шрам, абрисом и фактурой напоминающий средней величины медузу, и вы бы очень удивились, узнав, как меняется самоощущение человека, который на пляже не может раздеться. В более интимные моменты я стягиваю с себя рубашку, твердя себе, что это не имеет значения, но еще не было случая, чтобы женщина, ощутив под пальцами этот шрам, не вскинулась с подушки и не спросила: «Что это?» Я торопливо предоставляю им объяснения, захлопывая двери в прошлое, как только они приоткрываются, и ни разу — даже Энджи — я не сказал правды. Суетность — это порок, и ложь — это порок, но и то и другое — наипервейшие формы защиты.
Герой, заставая меня у зеркала, неизменно отвешивал мне подзатыльник, говоря при этом: «Люди придумали это, чтобы бабам было чем заняться». Не просто Герой, а еще и философ. Ну просто человек Возрождения.
В шестнадцать лет у меня были бездонные голубые глаза и чарующая улыбка и, если верить Герою, практически больше ничего такого, чему следовало бы доверять. Если бы мне по-прежнему было шестнадцать и я, собрав все свое мужество, глядел на свое отражение, клянясь самому себе, что сегодня вечером смогу наконец оказать сопротивление Герою, то, конечно, полностью бы пал духом.
Но сейчас, черт возьми, я распутывал настоящее дело, у меня была Дженна Анджелайн, которую предстояло найти, нетерпеливая напарница по ту сторону двери, пистолет в плечевой кобуре, лицензия частного детектива в бумажнике и… физиономия, сделавшая бы честь какому-нибудь персонажу Фланнери О'Коннор. О суетность человеческая!
* * *
Когда я открыл дверь, Энджи рылась у себя в сумке. Не знаю, что она искала — пропавшую микроволновку или старый автомобиль. Она вскинула на меня глаза:
— Готов?
— Готов.
Тут она наконец вытащила из сумки короткоствольный револьвер.
— Как все-таки выглядел нападавший?
— Вчера вечером на нем была синяя бейсболка и темные очки в виде обруча. Но я не уверен, что ему присвоена эта форма одежды. Брось, Энджи, оружие тебе не понадобится. Заметишь его — виду не подавай. Нам всего лишь предстоит выяснить, не ошивается ли он где-нибудь поблизости.
Энджи посмотрела на револьвер:
— Да это не для него, а для меня. Вдруг мне понадобится что-нибудь взбадривающее в этой глухомани.
Уикхэм — в шестидесяти милях от Бостона, вот Энджи и считает, что там пока еще нет даже телефонов.
Энджи на минуту задержалась в церкви, дав мне выйти на улицу и зорко оглядывая ее через застекленную дверь.
Я же пересек улицу, направляясь к нашей, как мы ее называем, «служебной машине» — темно-зеленому «Воларё» 1979 года выпуска. Она отвратительно выглядит, издает непристойные звуки, скверно ездит и потому замечательна для тех мест, где мне приходится бывать. Я отпер дверцу, ожидая, что вот-вот у меня за спиной затопают чьи-то шаги, а затем на затылок обрушится рукоятка пистолета или автоматный приклад. Вот она, психология жертвы — достаточно хоть раз влипнуть в передрягу, как начинаешь ждать неприятностей постоянно, все становится подозрительным, мир тускнеет и выцветает, погружаясь во мрак. Ты свыкаешься с ощущением своей уязвимости, и это здорово изводит.
Однако на этот раз обошлось. Разворачиваясь и выезжая на автостраду, я поглядел в зеркало заднего вида и не обнаружил Синей Бейсболки. Да вообще-то, хоть ему, без сомнения, понравилась наша последняя встреча, я и не думал, что сейчас снова увижу его, — просто обязан был предусмотреть и этот вариант. Я поехал вниз по проспекту, потом свернул на развязку, ведущую к шоссе I-93.
Через двадцать минут я был уже на Сторроу-драйв, и справа от меня посверкивала медью река Чарльз. На лужайке завтракали двое сестер из массачусетского госпиталя, по пешеходному мостику бежал рысцой какой-то господин с исполинским шоколадным чау на поводке. Не завести ли и мне такого? Он сумел бы защитить меня так, как это и не снилось Гарольду-панде. А впрочем, зачем мне бойцовый пес, если у меня есть Бубба?! У лодочной станции я заметил кучку студентов, застрявших летом в городе, — они пускали по кругу бутылку вина. Ай да ребятишки! Уверен, что в их рюкзаках нашлись бы и крекеры, и сыр бри.
Я поколесил по улицам, сворачивая то налево, то направо, потом выбрался на Ревер-стрит и покатил по ее брусчатке мимо Чарльз-стрит и вверх по Бикон-Хилл. Слежки не было.
Я заехал на Миртл-стрит, узенькую, как нитка, и высокие здания колониальной эпохи стиснули меня с обеих сторон. Да уж, здесь скрытное преследование решительно невозможно — дома здесь построили до появления автомобилей и, боюсь, до того, как на свете появились рослые и тучные люди.
Были, вероятно, легендарные времена, когда Бостон населяли исключительно изящные преподавательницы аэробики, и в ту пору Бикон-Хилл мог показаться достаточно просторным. Но теперь его тесные узкие кварталы слишком напоминают старинный провинциальный городок где-нибудь во Франции: он радует глаз, но в смысле функциональности — беда. Один-единственный фургон, разгружающийся на Бикон-Хилл, способен создать пробку длиной в целую милю. Едешь по улице с односторонним движением на север, а через два-три квартала — бац! — начинается одностороннее движение на юг. Нормальный водитель от такого произвола шалеет и сворачивает на еще более узкую улочку, где его поджидают те же неприятности, и он, не успев опомниться, уже оказывается внизу — на Кембридж-стрит, на Чарльз-стрит или на Бикон-стрит — и растерянно крутит головой, недоумевая, как это его опять сюда занесло. У иных возникает стойкое, хоть и иррациональное ощущение, что Бикон-Хилл сам швырнул их к своему подножию.