Она меня предала.
Я дотягиваюсь до телефона и набираю номер Земы. Он не спит, я знаю. Даже если и спит, то это не имеет никакого значения.
– Александр Владимирович? Ты хотел знать мое мнение? «Принимай» ее к чертовой матери...
Послезавтра – последний процесс по делу Малыгина-младшего. Я не вижу дальнейшей необходимости тянуть время. Я узнал все, что меня интересует, и я понял все, что для Земцова и Вадима до сих пор остается тайной за семью печатями. Я проведу этот процесс и объявлю приговор.
Мне не нужны показания Гомова и Артема, как не нужно присутствие и раскаяние Баскова и Серикова. Я знаю все и готов этим поделиться с Пащенко и Земцовым. Я дам им в руки то, чего им так не хватает, но не сегодня.
Перед тем, как вчера уснуть, я оторвался от размышлений об Алле и вспомнил о документах, которые передал мне прокурор. Информативный архивный список, пришедший из Киевской прокуратуры, и распечатка на владельца черного джипа «Лендкрузер». Мне пришлось поломать голову, прежде чем я связал все единой нитью. И теперь я понял все.
Никто, кроме меня, не догадывается в этом городе, что за страшный удар грозит одному человеку. Не догадывается даже он сам. Это человек, из-за которого все началось и из-за которого все так плачевно закончилось.
Я смотрю, как мой секретарь собирается на обед. Наблюдаю за ней исподлобья. Она надела шубку и сейчас поправляет на голове шапку. Предатель рассматривает каждую черточку на своем лице, чтобы, не дай бог, не оказаться на улице с каким-нибудь незначительным дефектом внешности. Человек, прослуживший мне и нашему общему делу восемь лет, готовится выйти на улицу, навстречу собственной гибели, и даже не подозревает об этом.
Ах, какая жалость!.. На рукаве появился разрыв между шкурками... Он величиной с сантиметр, но это для Аллы настоящий удар. Я смотрю на ее беспомощное лицо, отражающееся от зеркала, и во мне бродит жалость.
Жалость сменяется холодом мести, когда я вспоминаю тот момент, когда она поступилась нашей дружбой и предала меня. Пащенко и Земцов правы. Она должна пострадать. Как они правы... Девчонка до сих пор не подошла ко мне и не призналась в своей подлости... Она «в контроле», и едва ступит на крыльцо суда, сразу попадет в камеру Земцова. Она спокойна и расстраивается лишь оттого, что на рукаве шубки лопнул шов...
А еще меня беспокоит лист бумаги, который она пять минут назад сунула в карман пиджака. Как раз перед тем, как спросить у меня разрешение отправиться на обед. Она идет на встречу. Эх, если бы это была встреча с очередным воздыхателем!.. Но она идет не на встречу, а на «встречу». «Встреча» – это контакт фигурантов в рамках совершаемого или подготавливаемого преступления. И этот «контакт» будут фиксировать Земцов и его люди. Что произойдет после – я знаю...
Пусть. Она предатель.
В последний раз скользнув по зеркалу оценивающим взглядом, она выходит из кабинета в коридор...
Плавно закрывается кабинетная дверь.
Еще мгновение, и человек уже никогда не вернется в прежнюю жизнь...
В моей руке с треском ломается «Паркер», и капсула взрывается брызгами чернил.
– Алла!..
Я слышу приближающийся стук каблучков и вижу распахиваемую дверь...
Девушка смотрит на меня ошалелым взглядом. Мои сжатые кулаки, пиджак и белая рубашка залиты черными пятнами. Удивительно, как при этом остается чистым лицо. Никогда бы не подумал, что таким образом можно пополам переломить металлический предмет. Мне почему-то вспоминается неподъемный сейф, который мы с Пащенко одним махом перенесли в подвале церкви к входным дверям...
– Что случилось, Антон Павлович?! – Ее взгляд дик, словно на мне не чернила, а кровь.
Я наклонился к урне, с трудом разжал кулаки и вывалил из ладоней останки золотого пера.
– Пока еще ничего не случилось, Алла.
Я всегда смотрю собеседнику в глаза, кто бы он ни был. Но сейчас меня интересует лишь оторвавшаяся петля на карнизе нашей шторы. Я не отвожу от нее глаз, хотя думаю о девушке. Слабость и привязанность к ней заставляют меня делать шаг навстречу.
– В жизни каждого человека происходит случай, когда приходится делать выбор. Это происходит в самый трудный момент, когда кажется, что поступить правильно невозможно, а разрываться на две части стыдно. Стыдно перед самим собой. Разрыв – это раздвоение, которое унижает человека, а любой выбор, при желании, можно оправдать. Но у каждого человека должен оставаться шанс. Совершить ошибку – не преступление, если ты понимаешь, что это и есть настоящее преступление. Но только в том случае, если ты готов ее исправить. Поэтому и нужен шанс...
Больше я ее не задержу ни на мгновение. Человеку дается только один шанс. И счастлив тот, кому он дается, ибо он дается немногим.
Ее ресницы дрожат, я вижу это, даже не отрывая глаз от шторной петли.
– Вы о чем, Антон Павлович? – спрашивает меня Алла. Ее голос по-прежнему мягок, и ни один аппарат на свете не уловит в нем лжи. Она спрашивает меня, в чем дело, и, как обычно, готова сделать все возможное для решения моей проблемы. – Я не понимаю...
Я рассмеялся.
– Была у меня ручка, Алла. И был у меня шанс сохранить ее до почетной отставки. Но я совершил ошибку, решив проверить ее на прочность. Я оказался сильнее, поэтому и пострадал! Извини, что украл из твоего обеда две минуты. На две минуты можешь опоздать. Это я от испуга после всплеска чернил тебя позвал. Иди...
Мосты рухнули.
Алла вышла за дверь, и сейчас я снова слышу стук каблучков. Только теперь он удаляется...
Найдя в кабинете полотенце и мыло, я вышел, закрыл дверь и медленно пошел в туалет. Чернила «паркер» не отмыть, но это не означает, что не нужно попробовать это сделать. Около пяти минут я драю руки техническим порошком, что оставила под раковиной уборщица, потом еще пять минут отмываю мылом запах этого порошка. Чернила «паркер» отмыть можно. Нельзя их отстирать от одежды. Опять врет реклама. И чернила не стойкие, и порошок бессильный – одновременно.
Только что я потерял человека, с которым работал восемь лет. Действительно, теперь уже не важны мотивы ее поступка. Теперь не важны. После того, как я дал ей шанс, а она его не использовала.
Провернув ключ, я автоматически отмечаю тот факт, что, уходя, закрывал замок на два оборота, а сейчас он замкнут на один.
Она сидела за своим столом, положив голову на рукава своей шубки. Согнутые локти морщили чудный мех норки, и на ее правом рукаве я отчетливо заметил маленький, разошедшийся из-за треснувших ниток шовчик. Можно было подумать, что Алла спит. Потом, приглядевшись, можно догадаться, что она смеется. Только от ее задорного смеха, который меня самого часто заставляет улыбаться, могут так трястись ее плечи. Но она не смеялась.
Девочка плакала.