— Полагаю, ваше высочество добры к нему, — сказал Тирант.
— Не вижу повода быть злой с ним.
— Вы кормите его из своих рук.
— А почему бы и нет?
— И одеваете по своему вкусу.
— Разумеется, коль скоро он принадлежит мне по военному праву.
— А когда он плачет по ночам, берете его в свою постель.
— И такое случается, ведь он, бедняжка, иной раз рыдает так безутешно!
— Все тяготы плена я разделяю с арапом, — сказал Тирант, — и ни одной его привилегии не имею.
— Что ж, такова ваша несчастливая судьба, — ответила на это принцесса.
— Вот и я так думаю, — подхватил Тирант. — И, будучи не в силах терпеть боль, не раз мечтал о том, чтобы навсегда положить конец моим страданиям.
Тут Кармезина вспомнила о том, как Тирант хотел заколоть себя кинжалом, и побледнела.
— Возможно, — произнесла она, — мы с сеньорой Эстефанией, моим главным коннетаблем, нашли бы способ договориться с этой болью.
— Как можно договориться с болью? — Тирант пожал плечами. — Она не ведет переговоров и знает лишь один язык — тот, которым разговаривает страдание.
Эстефания вмешалась:
— Принцесса недаром дала мне звание коннетабля, севастократор, я умею вести любые переговоры. И клянусь, что нынче же ночью сумею найти выход из безвыходной ситуации. Так и передайте вашему кузену, сеньору Мунтальскому.
Тирант замер, не вполне уверенный в том, что услышал.
А сидевшая рядом дама произнесла:
— Сеньор Мунтальский тяжело болен. Впрочем, вчера он вставал с постели и даже гулял по двору. Я видела его в окно.
Другая дама сказала:
— Сеньора герцогиня Македонская чрезвычайно знатна, поэтому она и получила звание коннетабля. Что ж, это справедливо; а я желала бы сделаться трубачом в огромном войске севастократора — и сочла бы это лучшей долей, нежели быть коннетаблем в маленьком войске принцессы.
— А я не вижу разницы, — возразила третья дама, — ведь оба эти войска ведут победоносные битвы.
Тирант встретился взглядом с принцессой. Ее зеленые глаза расширились, зрачки чуть подрагивали, и в них Тирант явственно различил ответ на все свои вопросы. И ответ этот был — «да».
«Боже, — подумал он, — это слово горит в воздухе, и тем не менее ни одна из дам этого не замечает! И император кушает с таким видом, будто до его ушей даже не доходит вся эта болтовня! Но Ипполит — он молод, он мог бы догадаться…»
Однако по виду Ипполита никак нельзя было сказать, чтобы он дал себе труд вникать в смысл разговора Тиранта с принцессой.
Тирант медленно проговорил:
— Поскольку Диафеб — главный мой стратег, то мы оба явимся для переговоров, во всем полагаясь на мудрость принцессы и ее коннетабля.
Принцесса хлопнула в ладоши и молвила:
— Хорошо!
Она улыбалась, но глаза ее оставались тревожными.
А Эстефания произнесла громко:
— Какая удивительная рубашка украшает ваши доспехи, севастократор! Сдается мне, когда-то она была нарядной, а сейчас запачкана и вся в прорехах.
— Битва — странный портной, моя госпожа, — отозвался Тирант, благодарный за то, что Эстефания так ловко сменила тему разговора. — Она украсила мою рубашку изящными прорезями, которые сейчас в такой моде.
— А что сталось с благовониями, которые пропитывали ее тонкое полотно? — спросила Эстефания, лукаво улыбаясь.
— Я купил у заезжего торговца благовония куда лучше, нежели прежние, — сказал Тирант. — Прежде от нее тянуло запахом лилий, а теперь она благоухает сталью, дымом и кровью.
— Этот букет гораздо тоньше, — согласилась Эстефания.
А Ипполит смотрел на них со своего конца стола и думал: «Самые скучные люди на свете — это влюбленные. И как им не надоест без конца болтать одни и те же глупости?»
* * *
После трапезы все отправились отдыхать и расположились на берегу реки, вблизи бывшего лагеря турок. Некоторые дамы и рыцари ездили в этот лагерь и возвращались оттуда очень веселыми.
Кармезина не отходила от своего отца императора и всячески заботилась о нем, то подавая ему питье, то обмахивая его лицо платком. Севастократор находился неподалеку. Император расспрашивал его о ходе военных действий, о том, что, по мнению севастократора, замышляют турки, и о том, какие меры против врага намерен севастократор предпринять в ближайшее время.
Кармезина внимательно слушала, но не произносила ни слова и избегала смотреть на Тиранта.
А Тирант, рассказав государю обо всем, что видел и понял из увиденного, заключил свою повесть так:
— По моему глубочайшему убеждению, вашему величеству и всем дамам следует вернуться в Константинополь, потому что здесь небезопасно. Будет гораздо больше пользы, если император останется в своей столице. А если туркам по какой-нибудь несчастливой случайности удастся захватить в плен принцессу или герцогиню Македонскую, то нам придется вести переговоры об их освобождении и ради этого расстаться с несколькими городами, которые мы с таким трудом отвоевали!
— Это справедливо, — сказал император, отчего все внутри у Кармезины похолодело. — Полагаю, вы правы, севастократор, и завтра же днем мы отправимся в обратный путь, к столице.
— Но как же мое обучение? — еле слышно произнесла Кармезина.
— Сдается мне, дитя мое, вы достаточно многому обучились, — ответил император. — Недаром мудрецы говорят, что умному человеку довольно провести на войне десять дней, чтобы узнать все, что требуется знать о данном предмете.
А Тирант не стал указывать ей на опасности, но объяснил так:
— Мы взяли некоторое количество пленных, которых не можем оставить при армии. Я хотел бы передать их ордену иоаннитов и поскорее отправить на Родос, где им найдут хорошее применение. Оставаясь при армии, они мешают нашим продвижениям и потребляют слишком много лишнего продовольствия.
— Разумно, — нехотя согласилась Кармезина.
— Я рад, дочь моя, что вы начали мыслить стратегически, — похвалил ее отец.
Кармезина вспыхнула. Она перевела взгляд на Тиранта:
— Вы ледяной человек, севастократор. Есть ли для вас что-нибудь на свете более ценное, нежели доводы вашего драгоценного рассудка?
— Способность рассуждать заложена в человека Господом, — ответил Тирант. — И пренебрегать этим даром не стоит.
— Рассудок в силах охладить пылающий мозг, но не в его силах совладать с истерзанным сердцем, — сказала Кармезина.
Тирант глянул на нее и тихо отозвался:
— У меня болит вот здесь, — и показал себе под горло.