Марк сделал очередной глоток из пивного котелка и открыл для Пунгуше свой портсигар. Зулус помотал раскрытой ладонью, отказываясь, и стал сворачивать из толстой коричневой бумаги и черного смолистого туземного табака папиросу размером с гаванскую сигару.
Глядя на его руки, Марк ответил:
— Мои родители умерли от белого воспаления горла — дифтерии, — когда я был ребенком, и старик стал для меня отцом и матерью. — Он начал отвечать в той же непрямой манере, в какой был задан вопрос. Пунгуше слушал, кивая, и молча курил. — Этот человек, мой дед, которого я любил, похоронен где-то в этой долине. Я ищу его могилу, — просто закончил он и неожиданно понял, что Пунгуше смотрит на него со странным мрачным выражением.
— В чем дело? — спросил Марк.
— Когда это случилось?
— Шесть лет назад.
— Стоянка старика была под фиговым деревом? — Пунгуше указал вниз, на долину. — Там, где ты остановился в первый раз?
— Да, — подтвердил Марк. — Он всегда там останавливался.
Он почувствовал, как сжалось в груди — в предчувствии чего-то очень важного.
— Был человек, — сказал Пунгуше, — который носил такую большую шляпу, что в ней мог бы стать лагерем импи [23] , — и он развел руками, лишь немного преувеличивая размеры широкополой фетровой шляпы с двойной тульей, которую носил старик. — И у него была борода, как крылья белой цапли.
В сознании Марка сразу возникла раздвоенная борода старика, белоснежная и только у рта выпачканная табаком.
— Этот старик ходил, как птица-секретарь, когда она охотится на саранчу в траве.
Длинные тонкие ноги, согбенные ревматизмом плечи, размеренный шаг — описание было абсолютно точным.
— Пунгуше! — возбужденно воскликнул Марк. — Ты его знал?
— Ничто не может произойти в этой долине, ни птица пролететь, ни бабуин закашлять, чтобы шакал не увидел и не услышал.
Марк смотрел на него, пораженный собственным промахом. Конечно, Пунгуше все знает. Пунгуше, молчаливый наблюдатель… ну почему, скажите на милость, он не додумался спросить его раньше?
* * *
— Он шел по этой тропе.
Пунгуше шел впереди, с талантом прирожденного актера изображая Джона Андерса, его небыструю походку и по-стариковски согнутые плечи. Полузакрыв глаза, Марк почти видел деда, каким видел его много раз в прошлом.
— Здесь он свернул с тропы.
Пунгуше оставил звериную тропу и пошел по одному из пересохших русел. Под ногами заскрипел белый песок. Пройдя полмили, Пунгуше остановился и показал на блестящий, отполированный водой булыжник.
— Здесь он сел и прислонил ружье к камню. Зажег трубку и сидел курил.
Пунгуше развернулся и поднялся по крутому берегу ручья.
— Пока старик курил, из долины подошел четвертый человек. Он шел как охотник, неслышно, по следу старика.
Пунгуше воспользовался зулусским словом — почтительным обозначением старика — иксхегу.
— Подожди, Пунгуше, — нахмурился Марк. — Ты говоришь, четвертый. Не пойму. Перечисли этих людей.
Они сели на берегу. Пунгуше взял понюшку, предложил рог Марку, тот отказался, и Пунгуше высыпал красный порошок на ладонь и стал нюхать, по очереди зажимая ноздри большим пальцем. Потом закрыл глаза, с удовольствием чихнул и уж тогда продолжил:
— Старик, твой дед, иксхегу. Это один. Еще один старик. Без волос на голове, но не на подбородке.
— Это два, — согласился Марк.
— Был еще молодой, с очень черными волосами, он все время смеялся и шел с шумом, как стадо буйволов.
— Да. Это три.
— Эти трое пришли в долину вместе и разбили лагерь под фиговым деревом.
Должно быть, Пунгуше описывал Грейлингов, отца и сына, дававших краткие показания в ледибургском суде.
Все было так, как он и ожидал. Но теперь Марк спросил:
— А что за четвертый человек, Пунгуше?
— Четвертый следовал за ними тайно, и иксхегу, твой дед, о нем не знал. Он всегда передвигался, как охотник на людей, наблюдал из укрытия и шел неслышно. Но однажды, когда иксхегу, твой дед, в одиночку ушел из лагеря поохотиться на птиц у реки, этот таящийся пришел в лагерь под фиговым деревом и они разговаривали втроем, тихо, сблизив головы и осторожно озираясь, как люди, обсуждающие какое-то недоброе дело. Потом до прихода старика четвертый оставил лагерь и спрятался в буше.
— Ты все это видел, Пунгуше? — спросил Марк.
— То, чего не видел, прочел по следу.
— Теперь я понимаю твои слова о четвертом. Расскажи, что произошло в тот день, когда иксхегу сидел здесь и курил трубку.
Пунгуше показал вниз по течению высохшего ручья.
— Неслышный человек пришел и остановился там, где сидим мы с тобой, и он смотрел на твоего деда и ничего не говорил, но держал исибаму, свое ружье, вот так.
— И что тогда сделал иксхегу? — спросил Марк. Его замутило от ужаса.
— Старик поднял голову и задал вопрос, громко, как говорят, когда испугались, но неслышный человек не ответил.
— И что потом?
— Прости, Джамела, теперь, когда я знаю, что старик твоей крови, рассказ причиняет мне боль.
— Продолжай.
— Тогда неслышный выстрелил, один раз, и иксхегу упал лицом в песок.
— Он умер? — спросил Марк. Пунгуше ответил не сразу.
— Нет, он не умер. Пуля попала сюда, в живот. Он шевелился и стонал.
— Неслышный человек снова выстрелил?
Марк чувствовал в горле едкую горечь.
Пунгуше покачал головой.
— Что же он сделал?
— Сел на берегу, там, где сидим мы, и молча курил, глядя на иксхегу, лежащего на песке. И так смотрел, пока старик не умер.
— Сколько времени он умирал? — сдавленным от гнева голосом спросил Марк.
Пунгуше обвел участок неба, означающий два часа движения солнца.
— В конце иксхегу говорил по-зулусски и на своем языке.
— Что он говорил, Пунгуше?
— Он просил воды и призывал Бога и женщину, может быть, мать или жену. Потом он умер.
Марк думал об этом, и приступы тошноты чередовались со вспышками жгучей ярости, ненависти и горя. Он пытался понять, почему убийца оставил свою жертву медленно умирать, и только спустя много времени вспомнил, что все должно было выглядеть так, будто старик погиб от несчастного случая. Человек не может случайно выстрелить в себя дважды. На теле должна быть только одна пулевая рана.
Но рана в живот всегда самая болезненная. Марк вспомнил, как кричали раненые в траншеях, когда их уносили санитары.