— Вы все получите. Даже больше. Я снимаю с вас все задачи на ближайший период и распределю их между флотилиями в Лорьяне и Сен-Назере, чтобы вы могли сконцентрироваться только на этом призраке. И еще раз напоминаю — до нужного часа для всех эта информация секретна. Мы не имеем права ничего докладывать, пока сами не разберемся во всем этом. Вы меня понимаете, Вернер?
— Так точно, господин адмирал.
— А насчет помощи не сомневайтесь. Я все вам предоставлю. По любой, даже кажущейся несущественной информации по призраку я требую немедленный доклад. В любое время суток.
— Я вас понял, господин адмирал.
Трубка скрипнула и загудела прервавшимся соединением. Винтер собрал в стопку донесения командиров и подошел к карте Северной Атлантики.
Синее поле южнее Ирландии было сплошь покрыто красными значками и стрелками. Где-то здесь, на глубине, прячется его головная боль и влекущая тайна. Корветтен-капитан отдернул тяжелую штору светомаскировки и окинул взглядом открывшуюся панораму базы. У берега, прижавшись к пирсам, рядами стояли лодки. Дальше на рейде, опустив якоря, застыли эсминцы, корабли обеспечения, буксиры. Кого назначить подставной уткой? Судно должно быть похожим на американский транспорт. Обязательно американский! Из чувства патриотизма призрак легче клюнет на такую приманку. Не маленьким, но и не большим. С хорошей скоростью хода и маневренным. Сам собой взгляд остановился на переделанном из пассажирского парохода корабле снабжения подводных лодок в море «Визбург». Белые борта не вызовут подозрения, а два орудия, на корме и в носу, легко замаскировать под контейнеры.
Под окном показался доктор Исаак Линдеман. Поздоровавшись с часовым на воротах, он направился к входной двери усадьбы.
— Вилли! — позвал адъютанта Вернер Винтер. — Пригласите доктора Линдемана ко мне в кабинет.
Лечащий Габи доктор Линдеман имел право приходить в дом командующего флотилией в любое время, не требуя на это разрешения. По первой просьбе корветтен-капитан предоставлял ему свой автомобиль с шофером. Часовые уважительно здоровались с ним, несмотря на ярко выраженную еврейскую внешность. Стоило доктору в этом доме задумчиво поднять вверх палец, и все готовы были слушать, что он хочет сказать, и торопились выполнить просьбу.
Недовольной гримасой отреагировав на предложение адъютанта пройти в кабинет командующего, доктор свернул с тропинки, ведущей к комнатам Габи, и пошел следом за Вилли.
— Я хотел бы поговорить с вами о дочери, — начал Вернер Винтер, указывая доктору на кресло.
— Я весь внимание, господин корветтен-капитан, — широко улыбнулся доктор Линдеман.
— К сожалению, служба отбирает все мое время и его практически не остается на общение с дочерью. Но даже этого времени мне хватило, чтобы заметить, что у Габи стал более нездоровый вид, чем ранее.
Почувствовав укор в свой адрес, доктор Линдеман нахмурился и с достоинством ответил:
— Господин корветтен-капитан, я знаю, сколь многим вам обязан. Благодаря вашему покровительству, ко мне и моей семье власти в городе относятся вполне терпимо. Мне даже разрешили продолжать лечебную практику. А моей жене разрешают и дальше держать собственный магазин! Я безмерно благодарен вам за заботу!
— Я сейчас не об этом.
— Да-да, господин командующий, я понимаю. Ваша дочь чувствует себя вполне неплохо. Я бы даже сказал, что в ее здоровье наметился некий сдвиг в сторону стабильности. Мне удалось более точно выявить очаг болезни в ее легких, и теперь это поможет правильному наблюдению.
— Доктор! Я не фрау Винтер, и потому мне вы должны говорить все, не скрывая. Несмотря на рекомендованный вами морской воздух и южное солнце, Габи тает на глазах. Еще два месяца назад у нее были совершенно нормальные щеки, а теперь они впалые и горят нездоровым румянцем.
— Солнце и воздух, к сожалению, способны лишь слегка задержать течение болезни. Я делаю все, что могу. Поверьте, господин корветтен-капитан, прекрасное питание, достойный уход и внимание делают свое дело. Других туберкулез губит значительно быстрее…
Доктор Линдеман осекся, поняв, что сказал лишнее. Такие признания врачи не должны делать даже у постели едва живого больного.
Вернер Винтер замер у окна с застывшим взглядом на синий горизонт моря.
— Я хотел сказать, господин командующий, что мы будем бороться и еще, к счастью, не все так плохо, — принялся оправдываться доктор.
— Сколько? — ледяным голосом спросил корветтен-капитан.
— Я вас понимаю, но и вы меня поймите. Я не могу вынести приговор вашему ребенку. Вы прежде всего отец, и сейчас мы говорим о вашей единственной дочери…
— Вы уже его вынесли. Так сколько, доктор?
— Ну что ж, — ерзая в кресле, решился доктор Линдеман. — Накануне я брал у Габи на анализ микрофлору ее кашля. И теперь с уверенностью могу сказать, что из легкой стадии болезнь вашей дочери переросла в среднюю. Наблюдения под микроскопом дают самый точный ответ, и ошибиться здесь невозможно. Мне очень жаль, господин командующий, но такова правда.
— Доктор, я жду.
— При хороших условиях, не давая болезни развиваться с ураганной скоростью, я думаю, мы сможем выиграть еще один год. Хотя все зависит от многочисленных факторов. Возможно, даже удастся продержаться полтора года, но не исключено, что болезнь начнет прогрессировать, и тогда у вашей дочери останется не более полугода.
— Спасибо, доктор, — произнес Винтер дрогнувшим голосом. — Я вас больше не задерживаю. Вы ведь шли к моей дочери?
— Да-да! — смущенно вскочил доктор Линдеман. — Я вас искренне понимаю. Но туберкулез такой недуг, что не выбирает, кого отобрать у нас — детей или родителей. Иногда мне кажется, что чем сильнее мы любим своих родных, тем более он безжалостен. И вот ведь что удивительно: казалось бы, в той среде, где этой болезни не должно быть места, чахотка бушует сильнее всего. Обеспеченные люди почему-то больше других страдают от этого недуга! Вы знаете, что среди цыган не зарегистрировано ни одного случая туберкулеза?
— Идите, доктор. Мне необходимо побыть одному.
Вернер Винтер рванул ворот, чувствуя, как тяжело стало ему дышать. Свет за окном потемнел, будто от начавшегося солнечного затмения. Как бывалый подводник, захвативший еще первую мировую войну, он видел много в жизни страшного и непоправимого, но не мог представить, что может быть страшнее, чем пережить собственного ребенка.
На террасе неподвижно стояла Габи и смотрела на голубое море — она все понимает и все знает, догадался корветтен-капитан. И от этого ему стало совсем уже нестерпимо больно.
Из жестяной банки приятно пахло канифолью. От разогретого жала паяльника под потолок поднималась тонкая струйка дыма. Максим посмотрел на настенный хронометр — почти девятнадцать по местному.