– А нельзя ли заарканить этот твой «гром-бокс» через открытую дверь?
– Очень рискованно, старина. Да и аркан-то мой где-то среди других вещей у командора.
– А нельзя ли вытянуть его оттуда магнитом?
– Ты что, Краучбек, пытаешься превратить все в шутку?
– Я просто высказал предложение.
– Не очень-то практичное, позволь тебе заметить. Нет. Кто-то должен войти в сарайчик и вынести его оттуда.
– Несмотря на то, что вход воспрещен?
– Кто-нибудь из тех, кому это запрещение неизвестно, или по крайней мере тот, об осведомленности которого о том, что вход в сарайчик воспрещен, бригадиру неизвестно. Если его и застанут на месте, он может сказать, что в темноте надписи не заметил.
– Ты имеешь в виду меня?
– По-моему, ты более или менее подходящая кандидатура, верно, старина?
– Ну что же, я не возражаю.
– Молодцом! – произнес Эпторп с большим облегчением.
Они пообедали. Эпторп проворчал что-то по поводу счета, но оплатил его. Затем они возвратились в Кут-эль-Амару. Поблизости никого не было. Эпторп стоял на страже, а Гай без особого труда выволок автономный клозет из сарайчика наружу.
А теперь куда? – спросил он.
– В этом-то весь вопрос. Куда лучше всего, по-твоему?
– В отхожее место.
– Послушай, старина, менее подходящее время и место для шуток трудно придумать.
– Я просто размышлял категориями наблюдений Честертона: «Где лучше всего спрятать лист? На дереве».
– Я не совсем понимаю тебя, старина. На дереве будет крайне неудобно со всех точек зрения.
– Да, но давай не понесем его далеко. Он чертовски тяжелый.
– Когда я занимался поиском, то видел вон там кладовку садовника.
Они снесли автономный клозет в кладовку, находившуюся в пятидесяти ярдах от сарайчика. Кладовка была менее удобна, чем сарайчик, но Эпторп сказал, что как-нибудь устроится и там. Когда они возвращались после этой операции, Эпторп остановился на тропинке и произнес с необыкновенной теплотой в голосе:
– Я никогда не забуду, что ты сделал сегодня вечером, Краучбек. Огромное тебе спасибо.
– А тебе спасибо за обед.
– А этот итальяшка здорово постарался для нас, правда?
Пройдя еще несколько шагов, Эпторп опять остановился и сказал:
– Послушай, старина, если ты хочешь, то тоже можешь пользоваться «гром-боксом», я не возражаю.
Это был кульминационный момент душевного волнения; исторический момент, если Гай оценил бы его; момент, когда в сложных отношениях между ними Эпторп был ближе, чем когда-либо, к любви и полному доверию. Но он миновал так же, как подобные моменты у англичан минуют всегда.
– Ты очень великодушен, Эпторп, но меня вполне устраивает тот, которым пользуются все.
– Ты уверен?
– Да.
– Ну что ж, пусть будет так, – согласился Эпторп с заметным облегчением.
Так Гай сохранил благосклонность Эпторпа к себе и стал совместным с ним хранителем «гром-бокса».
В ретроспективе последние недели марта превратились в сагу об автономном химическом клозете. Эпторп был настолько поглощен связанными с ним перипетиями, что совершенно забыл о первоначальных мотивах установки этого достижения человеческого разума.
Страх перед инфекционным заболеванием больше не служил основной движущей силой в его действиях. На карту было поставлено только его право на собственность. Ожидая построения на занятия утром следующего дня после первого переноса клозета, Эпторп отвел Гая в сторону. Их новые товарищеские отношения опирались отныне не только на искреннюю доброту и сердечность; тот и другой стали теперь неразлучными соучастниками конспиративных мероприятий.
– Он все еще там, на месте.
– Хорошо.
– Никто даже не тронул его.
– Отлично.
– По-моему, старина, при таких обстоятельствах в присутствии посторонних нам надо поменьше бывать вместе и поменьше говорить друг с другом.
Позднее, когда они шли в столовую на второй завтрак. Гай с удивлением почувствовал, что кто-то из общей толпы пытается незаметно ухватить его за руку. Гай оглянулся и увидел рядом с собой Эпторпа, который, умышленно отвернувшись, демонстративно разговаривал с капитаном Сандерсом. В следующий момент Гай почувствовал, как Эпторп сует ему в руку свернутую в комочек записку.
Эпторп выбрал для себя место за столом как можно дальше от Гая. Гай развернул бумажку и прочитал: «Надпись с сарайчика, снята. Безоговорочная капитуляция?»
Обсуждать это событие в последовавшие часы Эпторп, видимо, считал небезопасным. Лишь к вечеру, перед чаем, он сказал:
– Я не думаю, что у нас есть причины для беспокойства. Бригадир, по всей вероятности, признал свое поражение.
– На него это совсем не похоже.
– О, он беспринципный и от него можно ожидать все что угодно. Я знаю это. Но ведь не может же быть, чтобы он был совершенно лишен чувства собственного достоинства.
Гай не стал разочаровывать Эпторпа и портить ему радостное настроение, однако вопрос о том, одинаковое ли у этих двух враждующих людей представление о чувстве собственного достоинства, оставался открытым. На следующий день выяснилось: далеко не одинаковое.
Эпторп пришел на строевые занятия (в соответствии с новым распорядком получасовое строевое занятие и физическая тренировка проводились ежедневно) с искаженным от ужаса лицом. Он встал в строй рядом с Гаем. Снова незаметное для других пожатие пальцев – и Гай почувствовал, что в его руку вложена записка. Он прочитал ее при первой же возможности, когда подали команду «Вольно». Эпторп в это время нарочито отвернулся. В записке говорилось: «Должен поговорить с тобой наедине при первой возможности. Дело приняло угрожающий оборот».
Возможность предоставилась в середине первой половины дня.
– Этот человек просто сошел с ума. Опасный, могущий быть признанным невменяемым маньяк. Я не знаю, что мне теперь делать.
– Что же он сделал на этот раз?
– Я был из-за него на волосок от смерти, вот что он сделал. Если бы я не надел стальную каску, то не стоял бы сейчас здесь и не разговаривал бы с тобой. Он долбанул меня огромным, до краев наполненным землей цветочным горшком с завядшей геранью. Прямо по макушке. Вот что он сделал сегодня утром.
– Он что же, бросил его в тебя?
– Нет. Он пристроил его на верхней части двери в кладовке садовника.
– А почему на тебе оказалась каска?
– Инстинкт, старина. Чувство самосохранения…