Не успел он додумать, как впереди мелькнул свет.
Т. подобрался и пошёл крадучись, стараясь производить меньше шума. Вскоре источник света стал ближе, и Т. различил целое созвездие свечей и лампадок в неглубоком ответвлении туннеля. Лампадки горели синим и розовым, а огоньки свечей чуть колебались в подземном сквозняке, отчего свет казался зыбким и неверным, как бы снящимся. Людей в тупичке видно не было — там был только стул, на котором лежал какой-то кургузый меховой мешок.
Ещё через несколько шагов до Т. долетел благостно-скорбный запах — вроде того, что бывает на похоронах набожных старух. Он подумал, что это масло в лампадках. А потом лежавший на стуле мешок вдруг зашевелился, спустил ноги на землю, и Т. опознал в нём человека, неподвижно сидевшего перед этим в позе зародыша — поджав ноги к груди и уткнувшись лицом в колени.
Человек оказался маленьким седобородым старичком, одетым в шубу из чего-то вроде ветхих кошачьих шкурок. Его шею туго, как бинт, обматывал грязный шёлковый шарф. Старичок подозрительно глядел на Т. и еле заметно перебирал губами.
— Т., — растерянно представился Т., — граф Т.
— А я Фёдор Кузьмич, — сказал старичок. — Фамилия у меня тоже была, да я запамятовал… Чего ищешь, мил человек?
— Карету ищу, Фёдор Кузьмич, — серьёзно ответил Т.
— Какую карету?
— В той карете человека одного повезут. А он шибко мне нужен.
— Да что ж ты её под землёй ищешь? — удивился Фёдор Кузьмич. — Я бы ещё понял, если б ты, к примеру, искал где светлее. А тут ведь и темно, и сыро.
— Верно говорите, — согласился Т., чувствуя привычное благоговение перед простой мужицкой мудростью (которое обычно заставляло его сбиваться на немного деланый народный говор), — да только понял я, Фёдор Кузьмич, что на земле мне ту карету не догнать. И решил так — коли Господь упромыслит найти, так найду и под землёю. А не упромыслит, так и сверху не отыщу.
— Верно подумал, — согласился старичок. — А что за человек такой важный в той карете?
— Тот человек, — ответил Т., — учил одной премудрости.
— Так, так, — быстро проговорил старичок. — И в чём та премудрость?
— А в том, старче, — сказал Т., — что надобно научиться распознавать всех бесей, которые в душе поднимаются, и узнавать их в лицо и поимённо. Ещё до того, как они в силу войдут. Чтобы ни один тобой завладеть не мог. И тогда от умоблудия постепенно излечишься.
Старичок закивал.
— Верно говорил тот человек, — проговорил он. — Всё верно. Так и живи. Зачем же тебе его искать, раз всё уже знаешь?
— А спросить, — сказал Т., — что дальше делать. Когда на эту вершину взойдёшь.
— Это ты, что ли, взошёл? — спросил старичок, строго глянув на Т.
Преодолев робость, Т. кивнул.
— Верю, — согласился старичок, изучив его острым внимательным взглядом. — Верю, что взошёл. Надо тебе с тем человеком опять повстречаться. Так и иди к нему. Благословляю.
— А куда идти? — спросил Т.
— Коли не знаешь, — сказал старичок, — надо у Господа спросить в молитве.
Т. вдруг обратил внимание на руки старичка. Его пальцы, торчащие из грязных обтрёпанных рукавов, были холёные, с длинными, вычищенными и тщательно опиленными ногтями. К тому же эти ногти, кажется, покрывал лак — в неверном свете лампадок они глянцево блестели.
«Опрощенец, — подумал Т., — но не до конца…»
Ему стало досадно, что он с таким старанием имитировал простонародную речь. В разговоре с человеком из народа это ещё могло сойти за знак уважения, а здесь выглядело чистым фарсом.
Старичок заметил, что Т. смотрит на его руки, спрятал их под шубу и смущённо молвил:
— Не осуждайте, граф. Сие просто привычка с младенчества. Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…
— Это ладно, — махнул рукой Т. — Не моё дело. Вы лучше скажите, сударь, кому вы предлагаете молиться? Ариэлю Эдмундовичу Брахману? Или, может, его маме?
Услышав это «сударь», старичок перешёл на «вы».
— Об этом не печальтесь, — сказал он мягко. — Молитва сама путь найдёт. И не гордитесь. Гордый вы больно, вот что. Я ведь тоже такой был, да ещё и похуже, пожалуй. Вы граф, а я целый император.
Т. недоверчиво уставился на старичка.
— Император? — переспросил он. — Какой император?
— Петропавел, — ответил старичок. — Только давно это было. А теперь вот стал простой молельник. Отмаливаю тех, кто наверху, чтобы льдина под ними раньше времени не треснула. Помолюсь и за вас, раз вы меня нашли. Глядишь, и отыщете того человека…
Лицо старичка стало бледным и серьёзным, и эта серьёзность отчасти передалась Т.
— Я отлучён, — сказал он.
— Я знаю, — кивнул старичок. — Но если молитва будет исходить от самого сердца, поверьте — дойдёт куда надо. Только вы, поди, и молиться не умеете?
Старичок встал со своего стула и проворно подошёл к занавешенному серой сермягой киоту (занавески были одного цвета со стеной, и Т. заметил их только сейчас — хотя расположен киот был в самом центре созвездия свечей и лампадок). Взяв со свечного столика маленькую книжечку, он протянул её Т.
Это была даже не книжка, а просто малиновая кожаная обложка наподобие ресторанного меню, закапанная воском. На ней поблёскивала вытесненная золотом волнообразная черта, как над испанской буквой «Ñ» — только без самой буквы. Т. недоуменно нахмурился.
— Смутитесь ли тильдой? — спросил внимательно следивший за ним Фёдор Кузьмич. — Отчего-то образованные люди всегда стараются объяснить этот знак. Интереснее всего, кстати, получилось у достопамятного господина Соловьёва…
Т. вздрогнул.
— Вы знали Владимира Соловьёва?
— Мельком, — ответил Фёдор Кузьмич, — он здесь как-то пробегал, давным-давно. Большой путаник. Он сказал, тильда похожа на волну, и смысл её в том, что человек есть не отдельное существо, каким себя воображает, а волна, проходящая по единому океану жизни… Словно истинная вера нуждается в том, чтобы какой-то Соловьёв придал ей немного смысла…
Т. секунду колебался, сказать ли Фёдору Кузьмичу, что в карете должны везти именно Соловьёва — и решил этого не делать.
— Другие, — продолжал Фёдор Кузьмич, — видят смысл в том, что за духовным взлётом неизбежно следует падение, а за падением вновь последует взлёт. Третьи учат, тильда есть тайный знак Господень, разорванная бесконечность, и смысл её в том, что дурная бесконечность есть наша цепь, окова, разбить которую может лишь божество. А по мне, лучше не мучить себя умствованием, а просто принять обряд как он до нас дошёл…