– Можешь не утруждать себя. Я все равно спать не буду.
– И чем же займешься? – с подозрением спросила девушка.
– За тобой смотреть буду, – ответил, как отрезал, парень.
– Откуда же ты такой взялся… Ладно, пошли. Постелю тебе, хоть ты и не желаешь.
«Надеюсь, проснусь утром в целости и сохранности», – подумала она, стеля на диван чистую простыню. «Джек» наблюдал за ее действиями с невозмутимым видом, даже сложил руки на груди и разве что не посвистывал. Дав ему подушку и пожелав спокойной ночи, Ада вернулась к себе в спальню. И уже там схватилась за голову: что она делает?! Писаренков просил ее не открывать никому дверь и даже не брать телефонную трубку. А она оставила ночевать у себя дома незнакомого человека, который к тому же вызывал у нее опасения! Сумасшедшая. Это она сумасшедшая, а не этот странный парень.
Но делать нечего. Ада забралась в постель и набрала номер Сергея. И с каждым безответным гудком тревога наполняла ее сердце все больше – Писаренков так и не ответил. Ада положила телефон на кровать рядом с собой и погасила свет.
И все же, несмотря на то что не собиралась сомкнуть глаз в эту ночь, уснула она быстро и проспала крепко и на удивление спокойно до самого утра.
Ада проснулась за пятнадцать минут до обычного подъема, сама, без будильника, непривычно выспавшаяся и отдохнувшая. Словно и не было накануне всех этих нервных потрясений.
Она встала, накинула на пижаму халатик и на цыпочках вышла в гостиную. Ее гость спал прямо в одежде и все в тех же шерстяных носках, по-детски подложив под щеку ладони. «Вот тебе и «охранник», – усмехнулась Ада и отправилась умываться. Пока чистила зубы, она думала о спящем на ее диване парне. Откуда он взялся? Кто такой? Есть ли у него дом, родные? Может, он бомж и просто придумал такой ловкий предлог, чтобы переночевать под крышей? Но если он и бездомный, то слишком уж аккуратный: бродяга распространял бы вокруг себя запах немытого тела и мочи. А у парня одежда казалась чистой. Постояв над ним, любуясь неожиданно для себя умиротворенным выражением на его лице, она отправилась на кухню готовить завтрак.
Когда она засыпала в чайник заварку, раздался звонок мобильного. Наверняка звонил Писаренков, пропустивший ночной вызов.
И что она скажет Сергею? Вряд ли ей хватит духу признаться сейчас в том, что, несмотря на все предупреждения, опрометчиво позволила незнакомому человеку переночевать в своей квартире.
Но звонил не Писаренков, а Сташков.
– Случилось что, Игорь? – спросила она, думая о рабочих вопросах. Может, опять назначена внеплановая встреча?
– Случилось, – голос зама был глухим и подавленным, – с Писаренковым. Мне только что позвонили – его ночью сбила машина.
Боярышники, 1914 год
Демоны терзают мое бедное тело, касаются его раскаленным железом, выжигая на нем клейма, выпивают душу, мутят сознание. Как плохо мне… Умираю я. Не сплю, не бодрствую, барахтаюсь в болоте, захлебываясь в омерзительной жиже своих кошмаров. Сны ли, явь ли… Но когда я остаюсь одна, ко мне приходит эта тварь…
Каждого, кто навещает меня, я прошу плотнее закрывать за собой дверь, надеясь, что это существо не сможет ко мне проникнуть, но для него не существует запоров. Дверь тихонько, со скрипом открывается, и следом за этим раздается едва слышимое постукивание, будто деревянных башмаков о пол. Это нечто приближается к моей кровати. Я зажмуриваюсь изо всех сил, будто надеюсь, как в детстве, что, если не буду видеть эту тварь, она исчезнет. Закрываю ладонями уши, чтобы избавиться от скребущих невыносимых звуков, которые издает существо, утыкаюсь лицом в подушку, но это не спасает меня. Я чувствую, как кто-то тихонько дергает одеяло, карабкается по нему, ползет по моим ногам. Я хочу закричать от ужаса, но издаю лишь жалобный стон, который, конечно, никто не слышит. Тварь сидит на моей спине. Сидит иногда молча, иногда – подхихикивая тонким голоском. Заканчивается это всегда одинаково: едва раздаются шаги за дверью или голоса, существо спускается с меня и, стуча, исчезает под кроватью. Оно каждый раз уходит под кровать, чтобы потом опять прийти через дверь…
Иногда, когда мне удается погрузиться в недолгий тревожный сон, я вижу в нем свою покойную матушку, которую знала лишь по портретам да по скудным рассказам моего немногословного папеньки. Маменька стоит поодаль, свесив печально руки, за тем ангелом перед усыпальницей и не смотрит мне в глаза, хотя я и ищу настойчиво ее взгляда, и молю ее посмотреть на меня, свою единственную дочь… Но она не поднимает взора. И от ее скорбно ссутуленных плеч, опущенной головы, занавешивающих лицо неприбранных волос так и веет горечью, укором мне – согрешившей. Я зову ее, зову… Но приходит покойная Мари, кладет мне на лоб холодную руку. И этот холод жжет мне кожу пуще огня.
– Уйди, уйди, – стону я и, собрав все силы, прошу Ульяну выгнать Мари из моей спальни. Но верная кормилица говорит, что никого в опочивальне нет.
Призрак исчезает. И я засыпаю. Но даже во сне мне нет покоя: является Захариха и упрекает меня в том, что я неверно исполнила ее наказы. Оттого мне и болезнь. И что грех этот тяжкий будет мучить меня до самой смерти.
Напуганная моим нездоровьем, Ульяна послала за нашим семейным доктором Андреем Дмитриевичем. Чудесный старичок, поблескивая стеклышками пенсне, склоняется ко мне так низко, что его белоснежная борода касается моей щеки, щекочет. Слушает мое дыхание, кладет руку на лоб, затем – на живот. Быстро отходит в сторонку, о чем-то шепчется с кормилицей. Я ловлю взглядом лицо Ульяны – белое, что молоко, с хмурой галочкой меж бровей. Доктор, оборвав разговор, скорыми шагами подходит к столику, на котором оставил свой саквояж, достает листок рецептурной бумаги и что-то черкает на нем. Наверняка выписывает так любимые им анисовые капли.
– В больницу бы ее свезти, – доносится до меня. – Тяжелая форма горячки.
Ульяна что-то говорит, то ли соглашаясь, то ли возражая. А я со стоном отворачиваюсь. Не хочу в больницу, если мне суждено помереть, я умру тут, в родных стенах.
В страданиях я не замечаю, как доктор уходит. Но Ульяна остается.
– Ульяша… – стону я, когда широкая жесткая ладонь с царапающими кожу мозолями гладит меня по щеке.
Ульяна что-то шепчет мне, но я ее не слышу. Языки пламени облизывают мое тело, лицо. Мне так больно и плохо, как никогда еще не было. Я хочу кричать, но с пересохших губ срывается лишь еле слышный стон.
– Что, что, моя кровиночка? – прорывается сквозь хохот мучающих меня демонов. Я собираюсь с силами и наконец-то спрашиваю о том, о чем хочу: выполнила ли Ульяна мою вчерашнюю просьбу. Вчера я слезно умоляла ее сходить на кладбище к семейному склепу и забрать оставленную там мной куклу. Закопать, выполнив наказ Захарихи до конца.
– Ходила, Асенька, ходила, – шепчет Ульяша, кладя широкую мозолистую ладонь мне на лоб, – как ты просила…