Перед Евстолией Васильной Анечка не испытывала никаких угрызений совести. Она же ничего плохого не делала. Она, наоборот, делала одно только хорошее. Николаю Витальевичу не повезло с женой в том смысле, что женского в ней почти ничего не было, даже имени, и Анечка его жалела и украшала своим сливочно-клубничным телом его нелегкую жизнь. К тому же Евстолию Васильну она очень уважала и по-своему любила, и уводить Николая Витальевича из семьи не собиралась. К чему, если и так все замечательно?
А Николай Витальевич угрызения испытывал. Совестливый был человек. Он так и говорил: «Перед Толей виноват по-черному. Никогда не отмоюсь». Этих его слов Анечка не понимала. Любовь черной быть не может, на то она и любовь. А они любили друг друга. Уж так любили…
Разнежившись в этой своей первой настоящей любви, Анечка утратила бдительность и забеременела, и как-то не сразу об этом догадалась. А когда поняла, то не знала, что делать и куда кинуться. Николая Витальевича и заботить этим не хотела. Он и так стыдом мучился, а тут еще нежданный подарок.
А живот Анечкин буквально сразу в рост пошел, эдаким бугорком. Пока она мучилась сомнениями, сходить ли к врачу или, может, какую бабку поискать, Евстолия Васильна возьми и все заметь, когда Анечка боком к ней стояла да чай заваривала.
– Это что ж такое? – всплеснула она руками и уткнула свой мясистый нос в Анечкин бугорок, наскоро обтянутый полотенцем вместо фартука. – Никак беременна?
Бедный Николай Витальевич, который тут же в просторной кухне рядом сидел и газету читал, побелел лицом, а газета рябой птицей на пол порхнула. Анечка закаменела и кипяток на пол ливанула вместо синенького заварочного чайника.
– Никитка! Подлец! – ни минуты не сомневаясь в своей прозорливости, громовым голосом крикнула Евстолия Васильна и обратилась к мужу: – Я говорила тебе, Николай, что нехорошо это – молодому человеку и девочке жить в одном доме! До беды недалеко! А ты все пустил на самотек! Вот теперь нам и плоды пожинать!
Ни Анечка, ни Николай Витальевич не бросили ни одного обвинения в адрес Никиты, но Евстолии Васильне ничего такого от них и не требовалось. Она призвала пасынка в дом отца и без обиняков сразу велела жениться.
– Ага! Щас! – сказал Никита. – Спешу и падаю!
– Николай! Немедленно поговори с ним! – все тем же громовым голосом приказала мужу Евстолия Васильна.
Николай Витальевич, лицо которого стойко сохраняло нездоровый бледно-сизый цвет, только безнадежно развел руками.
– Ты погляди, что с отцом сделалось! – призвала Евстолия постылого пасынка.
– Оклемается, – нисколько не сомневался Никита и, с усмешкой оглядев испуганную Анечку, предложил: – Пусть аборт сделает, и дело с концом!
На слове «аборт» Евстолию Васильну как бы заклинило. Она перестала бранить Никиту и требовать его немедленной женитьбы. Более того, она побыстрей выпроводила его из дома и надолго задумалась.
Этой же ночью Николай Витальевич плакал на Анечкиной обнаженной груди натуральной соленой слезой, просил прощения и говорил, что виноват теперь перед обеими своими женщинами: и перед Толей, и перед последней своей любовью – Анечкой. Умолял не делать аборта, потому что грех уничтожать плод такой великой любви, да и для здоровья вредно. Анечка плакала вместе с ним, обещала уехать в деревню, чтобы там родить, на чем они в конце концов и сошлись. Николай Витальевич собрался вызвать из деревни Мышкино Анечкиных родителей, чтобы они забрали дочь вместе с крупной суммой денег в качестве компенсации за недогляд. И тут вдруг возникло препятствие в лице Евстолии Васильны, которая считала, что уж если рожать, то не в деревне, в которой одна только сомнительного образования и чистоплотности фельдшерица, а, конечно же, в Ленинграде, где медицинское обслуживание стоит на должной высоте. Ни Николай Витальевич, ни тем более Анечка тогда даже не подозревали, как далеко простираются планы Евстолии Васильны, но рожать в Ленинграде согласились.
После благополучного разрешения Анечки от бремени скрывать внука от деда с бабкой было бы преступлением, а потому их из Мышкина все-таки вызвали. Папаша по приезде чуть не выдрал дочери косу и очень темпераментно выразился на предмет того, кем теперь является Анечка для жителей деревни. Тут-то и настал черед Евстолии Васильны, которая предложила забрать дочь домой без ребенка, чем и сохранить ее доброе имя среди добропорядочного населения Мышкина. Она обещала, что они, Егоровы, не только возьмут все заботы о воспитании мальчика на себя, но и усыновят его, чтобы никому в голову не пришло бросить вслед Анечке, которая будет совершенно свободна, дурное слово. Мамаша огорчилась на предмет того, что они, узнав о дочернем грехе, уже бросались в ножки некоему Павлу, который обещал на Анечке жениться, прижитого на стороне ребенка принять и дать в зубы любому, кто как-нибудь неприлично выразится насчет его жены.
Анечка долго рыдала в своем закутке при кухне, потому что не хотела уезжать от Николая Витальевича, от маленького Юрочки, да ко всему еще и к таракану-Пашке с его беломорканальными поцелуями. А Николай Витальевич утешить ее никак не мог, потому что родителям постелили прямо в кухне на полу, и через них не пройдешь.
Уезжала в деревню опухшая от слез Анечка, как на смерть. У нее отняли все: городское сытое и чистое благополучие, красивую любовь и крошечного сына, по которому истекала молоком разбухшая грудь. Родители же были несказанно рады тому, как все отлично устроилось, и по приезде в Мышкино купили вторую корову, козу, целый выводок гусей, а лишний рот в виде Анечки сдали на содержание Павлу. Павел к тому времени еще больше провонял «Беломорканалом», соляркой с местной МТС и ядреным деревенским потом. А поскольку уже успел всем своим дружбанам прогундеть, что берет за себя загулявшую в столице Аньку Паранину, то намеревался эту линию гнуть и дальше. То есть все должны его за это великодушие уважать, восхищаться им, а также сострадать. А пуще всех должна ему Анька, чей позор он собирался прикрыть благородной женитьбой.
Как только довелось ему первый раз встретиться с нареченной женой, Павел изнасиловал ее так жестоко, что пару дней Анечка могла сидеть только бочком. Намастырился он, видать, в ее отсутствие, как, куда и что. Потом он, правда, слегка приласкал ее корявой ладонью с жирным черноземом под ногтями и сказал, что это он ее так для острастки, в качестве науки: мол, не ходи по чужим мужикам, когда свой есть.
На свадьбе Анечки и Павла три дня гуляла вся деревня. Родители невесты не пожалели двух третей стада своих новеньких гусей. Что гуси? Вылупятся еще. А люди похвалят, что не пожалели, уважили их.
Молодая сидела во главе стола вся в слезах и соплях, что для русских баб вполне нормально. А если еще учесть, что она не простая баба, а уже порядком порченая, так и пусть себе рыдает. Ей только на пользу. В науку, значит. Павел в колом топорщившемся новом пиджаке на всякий случай еще раз сообщил всем, кто, может, нечаянно забыл, о своем великом подвиге по части угрева на собственной груди блудливой греховодницы и пил отдельно с каждым, кто его за это дело хвалил. К концу великой гулянки он кулем свалился в сенях собственной избы, где и проспал, богатырски храпя, целые сутки.